Бурсак в седле

— Этого надменного адмирала я давным-давно уже вижу в гробу.

Видные японские деятели, находившиеся в Токио, до которых этот возглас, естественно, донесся, дружно зааплодировали: такие выходки атамана Семенова им нравились. Адмирала Колчака они не замедлили окрестить «японофобом».

В ответ адмирал лишь усмехнулся и провел в своих войсках некую рокировку, которую атаман, естественно, засек и, как нашкодивший кот, поджал хвост — Колчак передвинул несколько сильных полков поближе к Чите. Запахло крупной междоусобицей.

Японцы отставили в сторону привычные улыбки (улыбки у них были чем-то вроде некой обязательной атрибутики, дополнением в форменной одежде, без улыбки они вообще не выходили из дома) и показали зубы.

— В случае конфликта Япония вынуждена будет встать на сторону атамана Семенова, — заявил представитель японской стороны адмиралу Колчаку.

— И чем же вы будете поддерживать атамана, — насмешливо сощурившись, поинтересовался Колчак. — Поставками проса? Японскими сбруями? Партией вензелей на погоны?

— Пушками, — продолжая показывать крупные лошадиные зубы, ответил представитель японской стороны, — и живой силой.

Адмирал понял, что это серьезно, и начал искать пути примирения с атаманом Семеновым.

Примирение произошло.

На Хабаровск тем временем навалились морозы. Запечатали Маленького Ваньку в городе — нос особо никуда не высунешь. Любая экспедиция, если надо было преодолеть расстояние более пяти километров, грозила обморожением всего, что у мужчины находится ниже пояса, и немедленной ампутацией. Иначе воина на тот свет отправит «антонов огонь».

Калмыков заскучал. Так заскучал, что даже Рождество и Новый год отмечал в Хабаровске вместе со своим ординарцем. Хотя с ординарца много не возьмешь — не баба же! Сделался угрюмым, нагнал на лоб побольше вертикальных складок, чтобы его боялись подчиненные, сгорбился, становясь похожим на некого лесного зверька, приготовившегося прыгнуть…

— Ну что, Гриня, — спросил он, продолжая нежиться в постели, — пельмени готовы?

— Сей момент, Иван Павлович, — отозвался ординарец бодрым голосом, — осталось чуть. Пельмени получились — м-м-м! — Он сложил пальцы в щепоть и чмокнул их влажными губами. — Объедение! И краснина слабосоленая тоже объедение. Шампанским можно запивать.

— Дур-рак! — беззлобно произнес Маленький Ванька, — кто же соленую рыбу запивает шампанским?

— Вкусно ведь, Иван Павлович, — нисколько не сомневаясь в своей правоте, произнес Гриня, — поэтому народ и запивает…

— Еще раз дурак. Соленую рыбу запивают водкой.

Дискуссию завершила кастрюля, над которой всплыло белое облако — сварились пельмени.

— Пельмени готовы, Иван Павлович!

Калмыков нехотя высунул из-под одеяла ноги в кальсонах, завязанных на лодышках плоскими тесемками, очень кокетливыми, потянул носом:

— Пахнет оч-чень вкусно.

— Все для вас, — широко улыбнулся Гриня, ловко метнул на стол блюдо с крупными кусками яркой, клюквенного цвета рыбы-красницы, затем блюдо с нежной маслянисто-белой калужатиной, икру — тоже калужью, высокой горкой насыпанную в тарелку, потом водрузил в центр пузатую, темного заморского стекла бутылку.

— Клоповка!

— С утра? — атаман глянул на бутылку и поморщился.

— Так точно! По маленькой, чем поят лошадей — Новый год же!

— Неужели наступил тыща девятьсот девятнадцатый? — неверяще, каким-то детским обиженным голосом спросил Калмыков.

— Так точно! — повторил Григорий, и, торжественно вытянувшись, хлопнул одной пяткой о другую — ноги его были обуты в толстые вязаные носки, звук получился мягкий, домашний — в обуви ординарец не допускал в хоромы никого, даже атамана.

Атаман вздохнул, пошевелил пальцами босых ног и сказал ординарцу:

— Мне, Гриня, тоже дай носки. Холодно.

Григорий проворно метнулся на печку, свернул с теплых кирпичей толстые, с высокими, как голенища, резинками носки. Атаман натянул их на ноги, сел к столу.

— Умыться бы надо, Иван Павлович, — проворчал ординарец, отвел взгляд в сторону — боялся обидеть атамана. — Грешно, не умывшись…

— Обойдется, — махнул рукой атаман, потянулся к бутылке с настойкой. — На Новый год можно выпить и не умывшись. Простит мне казачий люд.

— Так точно! — привычно рявкнул ординарец и отобрал у атамана бутылку. — Нельзя самому себе наливать, Иван Павлович. Плохая примета.

Калмыков заворчал было, приготовился хрястнуть ординарца кулаком по шее, но, услышав про плохую примету, успокоился и придвинул к Григорию свой стакан:

— Лей!

Было слышно, как за окном поскрипывают ядреным, промерзшим до каменной твердости снегом двое часовых, наряженных в длиннополые тулупы и волчьи малахаи, обутых в громоздкие, похожие на средневековые ботфорты-катанки. Калмыков выпил, послушал скрип за окном и передернул плечами, словно на зуб ему угодила свинцовая дробина.

— А чего у нас дичи никакой на столе нет, Григорий? — он прищурил один глаз, косо глянул на ординарца. — Как будто не атаман. Ни зайчатины, ни косульего мяса, ни маральего. В чем дело?

Ординарец также опрокинул в себя чарку клоповки и насупился:

— Виноват, Иван Павлович! Давно я этим не занимался. Надо заняться…

— Займись, займись, Григорий, — назидательным тоном произнес атаман, — не ленись. Совсем мышей не ловишь.

— Я это дело поправлю, Иван Павлович, поправлю обязательно. И зайчатина у нас будет на столе, и косулятина свежая, и целебное маралье мясо.

Один ус у атамана насмешливо дрогнул.

— Ладно, — проговорил он миролюбиво, — но это будет завтра. А сегодня — наливай!

Григорий поспешно схватился за бутылку.

Днем к Калмыкову на доклад явился Савицкий.

— Что-то ты, брат, округляешься очень быстро, — мельком глянув на него, сказал Калмыков, — скоро на окорок будешь похож. Штабная работа так действует, что ли?

— Болезнь, — Савицкий прижал руку у груди, вздохнул жалобно, — сердце что-то пошаливает.

— К эскулапам ходил?

— Ходил. Проку никакого. Когда речь заходит о деньгах — эскулапы в этом разбираются очень хорошо, но стоит заговорить о болезнях — непонятливыми чурками делаются. Чурки и чурки.