Бурсак в седле

— Убили полковника-а, — из глаз Чебученко брызнули холодные слезы, — убили… Чего же я стою? — Он опомнился. — Надо мчаться в штаб. Там же ничего не знают. Сейчас эти люди пойдут убивать штабных… Обязательно!

Хорунжий развернулся и резко, громко скрипя подошвами сапог, побежал к штабу ОКО.

Как ни странно, не спал и начальник штаба войсковой старшина Савицкий. С бледным лицом и припухлостями под глазами, он маялся животом. Ему советовали пить соду, которая помогает снять желудочную боль, но Савицкий к соде относился с недоверием, отмахивался от нее, как от мухи, и продолжал страдать. Поговаривали, что скоро он станет полковником — широко шагал мужик, ни кальсоны у него не трещали, ни шаровары, вот ведь как…

Здесь, в штабе, о восстании в Первом уссурийском полку ничего не знали. Савицкий, услышав про это, схватился обеими руками за живот, расстроено пошевелил влажными губами, но в следующее мгновение пришел в себя и скомандовал:

— Выкатывай в окна штаба два пулемета!

— Окна надо открывать… Замерзнем же, господин подполковник, — выкрикнул кто-то.

— Не подполковник, а войсковой старшина — это раз, и два: что лучше — замерзнуть или получить пулю в лоб?

— Пулю…

— Дурак! Через двадцать минут, мил человек, тебя ею и наградят персонально, — голос у Савицкого сорвался. — Приготовься к бою!

Восставшие сейчас действительно двигались к штабу — рассчитывали здесь застать Маленького Ваньку. Но Калмыкова в штабе ОКО не было, и вот что было плохо — Савицкий не знал, где он сейчас находится. Тем не менее призвал к себе бойца в неформенной шапке-кубанке, с лихим белесым чубом, сваливавшимся на нос:

— Ильин, дуй к атаману на квартиру, глянь, есть он там или нет? Ежели нет — возвращайся немедленно, ежели есть — предупреди, пусть побережет себя.

Через минуту Ильин скрылся в туманном морозном сумраке. Калмыкова на квартире не оказалось — ни Калмыкова, ни верного ординарца Григория Куренева. Ильин выругался, стряхнул с белесого чуба снежную намерзь и понесся обратно.

События развивались стремительно. К восставшим двум сотням Первого уссурийского полка примкнула пулеметная команда и артиллеристы. Штат артиллеристов в отряде Калмыкова был раздут, как лошадиная торба рубленой соломой. Кроме конно-горного дивизиона, состоявшего из двух батарей, имелись еще отдельная юнкерская батарея, тяжелая батарея — также отдельная, хозяйственная часть — специально для пушкарей, укрупненный взвод управления, команда разведчиков, учебная команда, нестроевая команда, артиллерийский парк и гордость атамана — бронепоезд «Калмыковец», наводивший шороха на железной дороге, с ним даже настырные чехи старались не связываться — побаивались. Командир на бронепоезде был очень нервный — говорят, из кронштадтских моряков, невесть каким ветром сюда занесенный, но он лишь один из всех был знаком с английской скорострельной пушкой «пом-пом», а также с тощими, но злыми пушчонками тридцать седьмого калибра, укрепленными на обычных тележных колесах, чтобы отбиваться от аэропланов. Поэтому атаман и доверил ему бронепоезд; видя по дороге что-нибудь подозрительное, неприятное — тех же чехов в их мышиной форме, — кронштадтский матрос скрипел зубами и незамедлительно открывал артиллерийскую стрельбу.

Кстати, фокус с тележными колесами придумал именно этот матрос — у семеновцев, на их поездах, такого не было: пушки на семеновских броневиках били только из щелей, которые были вырезаны для них в броневой обшивке, и не более того — нововведений читинские инженеры не признавали.

Но вернемся к делам скорбным, к напасти, навалившейся на Маленького Ваньку (кстати, раз Маленький Ванька, значит, должен быть и Большой, но Большого Ваньки, увы, не было). Добрая половина артиллеристов (кроме юнкеров) перешла на сторону восставших. Так что количество тех, кто призывал посадить атамана на кол, перевалило за пятьсот человек.

Именно эти пятьсот человек, окутанные морозным паром, усиленно растирая замерзшие носы, ежась от стужи, двигались к штабу, занимавшему огромный купеческий особняк, — поговаривали, что в особняке том останавливался сам Чурин, великий дальневосточный купец. Увидев пулеметы, восставшие остановились.

Что было плохо, так это то, что ими совершенно никто не управлял; у восставших не было руководителя; серая замерзшая толпа расползалась: кто-то хотел устремиться в лес по дрова, кто-то в ресторан есть печеных куропаток, кто-то умчаться в слободу по вдовушкам: у толпы этой не было не только руководителя, но и цели — люди не знали, что им делать, за что бороться, чего требовать? Всем хотелось спокойной сытой жизни, некой безмятежности, что ли, — чтобы ни о чем не думать, не помнить ни войну, ни голодуху невольную, что хуже смерти, когда приходилось довольствоваться горстью картофельных очисток в день, ни Маленького Ваньку с его короткими кривыми ногами… Чего еще нужно простому человеку?

Надо отдать должное американцам — они узнали, что началось восстание еще до того, как оно началось. Исхитрились. На разведку денег они не жалели. Но Маленькому Ваньке не сказали ни слова — пусть ему об этом скажут японцы.

А японцы восстание просто-напросто прозевали… В общем, Калмыков угодил в некую мертвую зону, где ничего не было ни видно, ни слышно.

Набившись в тесный двор штаба и опасливо поглядывая на рыльца двух «максимов», восставшие стали требовать Калмыкова.

На крыльцо вышел Савицкий.

— Атамана здесь нет, — коротко заявил он. Как отрезал.

— А где он?

— Спросите у него самого, — Савицкий, морщась, поглаживал ладонью живот, его продолжала допекать боль, — мне он, когда куда-то уходит, не докладывает.

Дульца двух пулеметов, выглядывавшие в раскрытые окна, грозно задвигались. Собравшиеся затоптались смятенно, захлопали рукавами шинелей, завздыхали — они не знали, что делать. Савицкий тоже вздохнул: он тоже не знал, что делать — не стрелять же в этих людей из «максимов»… И атаман куда-то исчез… Не специально ли? Стрельбу такую не простят ни ему, ни Ивану Павловичу — понесут обоих ногами вперед. Боль, сидевшая в желудке, сделалась нестерпимой.

Казаки, набившиеся во двор штаба, стучали сапогами друг о дружку; сильнее всего в этот мороз отмерзали ноги — костенели, делались деревянными, негнущимися.

— Может, вернемся в казармы? — предложил кто-то нерешительно.

— Да ты чего, паря! — взвился Пупок. Он всегда оказывался в нужное время в нужном месте, всегда ему везло на какие-нибудь приключения. — Возвращение в казармы для нас гибельно.

— Слушай, Пупок, ты мужик головастый

— Головастый, — не стал отрицать Пупок.

— Вот мы тебя и избираем руководителем. Веди нас…

— Да вы что? — Пупок вскинулся, будто получил в зад заряд дроби, голос у него сделался испуганным: — Вы чего? Какой из меня руководитель? Никогда таковым не был. И головастым себя не считаю. Вы чего?

Толпа заволновалась. Пупка тут знали многие. Послышались крики:

— Любо!

— Пупка — в начальники!

— Из него вполне получится Стенька Разин.

Вот так Пупок и стал руководителем восстания. Оралов придвинулся к нему, пожал руку:

— Поздравляю!

— Нашел, с чем поздравлять!

«Где атаман? — морщился от боли Савицкий. — Куда подевался?»

А атаман скакал вместе с Гриней Куреневым к японцам: Маленький Ванька впереди, Григорий, прикрывая его от выстрелов вдогонку, позади.

О бунте третьей и четвертой сотен он узнал едва ли не раньше всех — вслед за американцами: из казармы к нему примчался казачок-землячок, прибившийся к уссурийцам из Терского войска — он примчался к земляку в ту минуту, когда мятежники еще только начинали громко драть глотки. Калмыков, надо отдать ему должное, в этот раз сориентировался мгновенно, схватил карабин, закинул себе за спину, свистнул Куренева и был таков.