Бурсак в седле
Шрифт:
Вопрос этот был ему очень неприятен, но Калмыков и вида не подал, что это его покоробило, а про себя подумал, что надо бы дать команду Михайлову: пусть этого дурака-репортера опечатают где-нибудь в темном углу кирпичом, чтобы он больше подобных вопросов не задавал — забыл чтобы даже, как вообще задают. Похоже, репортеришка этот мечтает о кирпиче… Надо будет его мечту удовлетворить… Или как там правильно будет? Исполнить.
— А в чем, собственно, задержка? — Чернов от нетерпения даже одной ногой задергал.
— Я же адресовал вас к Омску, — спокойно ответил атаман, — все планы наступлений
Отвечал на вопрос атаман, а сам думал: «Надо будет обязательно эту “пресс-конференцию” подключить Михайлову… Чем быстрее — тем лучше».
Тут он недовольно поморщился: забыл, что сам отправил Михайлова в тайгу наводить порядок вместе с полковником Бирюковым. Раньше чем через три дня Михайлов вряд ли вернется. Может, поручить это деликатное дело Грине Куреневу? Надо будет подумать.
Помяв Калмыкова минут двадцать, потискав, потеребив его вопросами, журналисты покинули атаманский двор. Калмыков вызвал Савицкого:
— Дай команду своим писарчукам, пусть перепишут всех, кто тут был и бумажку — мне на стол.
— Уже сделано, Иван Павлович, — доложил Савицкий.
Через два дня репортера Чернова нашли мертвым на окраине Хабаровска в заброшенной, пропахшей мышами хате, в которой давно уже никто не жил. На шее репортера была туго затянута проволока. Кто убил крикливого журналиста и за что — неведомо.
Газеты постарались этот факт замолчать, только городские ведомости дали крохотную заметку о трагическом событии.
Калмыков эту заметку прочитал, качнул головой понимающе и швырнул газету в угол, к печке — Гриня использует ее на растопку.
Экспедиция Бирюкова вернулась из тайги с победой, привела двадцать пленных партизан, которых атаман после допроса приказал заколоть штыками — патроны он жалел, боезапас требовался для других целей, — и зарыть в тайге. У Бирюкова спросил, недовольно сведя глаза в одну точку:
— Шевченко так и не попался?
— Даже следов не обнаружили, Иван Павлович. В последний раз его видели в тайге полторы недели назад. Вы поговорите с пленными, они вам все расскажут. Я их специально привел.
— Пленных я приказал уничтожить, — сухо ответил Калмыков.
— Напрасно, Иван Павлович, — Бирюков сожалеющее качнул головой, — мы бы это в тайге сделали, меньше бы хлопот было…
— А их и тут не было.
— Ладно, что сделано, то сделано, — не заметив, как недовольно перекосилось лицо атамана, Бирюков махнул рукой. — Про Шевченко сказывают, что он ушел в Благовещенск, там сейчас пребывает…
— Чего он потерял в Благовещенске?
— А бог его знает. Может, там партизанская сходка, может, переговоры.
— Какие могут быть у бандитов переговоры? — Калмыков повысил голос.
— Надо будет связаться с Гамовым, пусть он это бандитское сборище прихлопнет, а Шевченко изловит живым… И пришлет его сюда по железной дороге в клетке.
— Как Степана Разина? — Бирюков понимающе улыбнулся.
— Степана Разина везли в нормальной клетке, а Шевченко надо привезти в собачьей.
Через полчаса телефонное сообщение
об «опасном бандите» Шевченко ушло к амурскому атаману Гамову.— Недолго будет бегать таракан, — сказал Калмыков, хлопнул ладонью о ладонь, — обязательно попадет в ловушку. И тогда… — он ухмыльнулся и злорадно раскатал одну ладонь о другую, показал наглядно, что тогда будет с бывшим вахмистром.
Запоздало подумал о том, что надо бы дать войсковой канцелярии распоряжение о том, чтобы усатого деятеля этого вычеркнули из списков Уссурийского казачьего войска. Такие казаки войску не нужны.
Гамову тоже не удалось добраться до Шевченко — контрразведка донесла ему, что ярый враг Калмыкова ночевал в нескольких деревнях, примыкавших к Благовещенску, но в Благовещенск не заглянул — побоялся, а потом исчез.
Куда направился — никто не знает. Скорее всего — в родимые края, в Приморье, а вот там бывшего вахмистра ищи-свищи, как ветра в поле, чувствует он себя там, словно рыба в воде.
Гамов отстучал Калмыкову телеграмму, короткую, как удар бича по коровьей спине: «Шевченко Благовещенске нет».
Против Калмыкова тем временем выступили собственные офицеры — семьдесят человек. Им не нравилась, «страусиная политика атамана», как выразился один из хабаровских журналистов, занявший место ушедшего в мир иной Чернова: офицеры хотели отправиться на фронт как можно быстрее, дать бой красноармейцам, а Калмыков противился этому, говорил, что, прежде чем ехать на Урал, надо «обмундироваться как следует и рубли от Омского правительства получить»…
— Страус он, наш атаман, — горячились молодые офицеры, — истинный страус! Голову в теплый песок засунет, задницу в небо, будто скорострельный «эрликон» выставил и затих. Волынщик! Трус!
Ночью одиннадцатого мая офицеры, выпив китайской «ханки», пришли к Эпову и потребовали:
— Немедленно отправьте нас на Уральский фронт. Мы не хотим праздновать труса в тылу!
Эпов растерялся:
— Как же я вас отправлю, ребятушки, на чем?
— На чем угодно, есаул! Хоть пешком. Нам стыдно бить баклуши в Хабаровске. Где Калмыков?
— Калмыков в отъезде. На границе с Китаем находится, пробует изловить Шевченко…
Офицеры зашумели.
— Дался ему этот Шевченко. Давно бы мог с ним помириться — и тогда не было б у нас партизан в тылу.
Эпов нахмурил лоб.
— Помириться? Белому с красным? Это невозможно, господа. Когда вернется атаман, я изложу ему ваши требования.
Атаман вернулся через сутки. Узнав об офицерском бунте, рассвирепел. Первым делом содрал погоны с Эпова.
— Ты больше не мой заместитель! — Крикнул конвою: Арестовать его!
Несчастного Эпова уволокли в кутузку, как рядового казака. Следом Калмыков велел посадить под замок всех бунтовщиков.
Кроме офицеров-артиллеристов и конной офицерской полусотни против атамана выступили юнкеры артиллерийского училища — они поддержали своих командиров. Арестовывать юнкеров было неприлично — молодые ребята, жизнь еще не познали, не обучились ее азам, погорячились малость, но атаман с этими аргументами не стал считаться, также велел запихнуть в кутузку.