Буймир (Буймир - 3)

– Смотрите вон туда!
– кричит Санька и показывает на молодую докторшу и учительницу, - те, опасливо косясь на немцев, переходят реку вброд, лишь бы обойти подальше веселую компанию. Офицеры, впрочем, и не глянули в их сторону - не так приметны, как Санька...

3

Тихон земли под собой не слышит. На радостях хлебнул первача - вылил, как в прорву, - лицо круглое, красное, что арбуз. Село притаилось за плетнями. Судят-рядят, пересуживают. В глаза никто слова против не осмеливается сказать Тихону. Еще бы, силищу какую имеет! Полицейский отряд под его рукой. Хлопцы бравые, отчаянные - Яков Квочка, Хведь Мачула, Панько Смык, - по приказу атамана свернут голову любому!

– Кто посмеет хаять новый порядок?

– угрожающе выкрикивает Тихон. Неважно, что вокруг ни души, - к вечеру все село будет знать.
– Я присягал фюреру!
– яростно вопит он.

От избытка чувств дорогой застрелил приблудную собаку. Прозвучавший среди белого дня выстрел нагнал на село страху, люди боятся на порог выйти. Пусть знают - Тихону все едино, что собака, что человек...

Может, кому и не мил белый свет, а Тихону все нипочем. Бравый полицай водит глазами вокруг, любуется жарким золотом берез, солнечным днем, безлюдной улицей, притихшими в страхе хатами... Много ли человеку нужно? Сало, мед, горилка и девка! Тихон напевает себе под нос на радостях: "При советской власти имел я три Насти..." А нынче? Хе-хе... Текля, правда, была четвертая. И чего это Тихона на песню тянет? "На тебе, дивчина, семь буханок хлеба, только обрати все грехи на старого деда..." Душа у Тихона до краев полна, веселым озорством от него так и брызжет. Все теперь доступно ему. Никто пикнуть не посмеет... Что хочу, то и ворочу. На собрание не потянут, не распекут, в газете не ославят. Ни тебе выговоров, ни позора... Вот только партизан бойся... Никому петь не позволено Тихону все можно. "Эх, болит, болит сердце, волнуется кровь, эх, да через ту да распроклятую любовь!" Тихон вперевалку идет улицей, голенища блестят, парень что надо - в навозе, в земле, в мазуте не возится, пощелкивает нагайкой, хлопает по сапогу, свивает и развивает ее. Словно и обычная вещь нагайка, а сколько в ней обаяния! И где ты раньше, голубка, была? И как тебя не знали, не уважали? Ой и певунья! Здорово хлещет! Огнем обжигает! Даже кожа лопается! Шипит как змея над головой, нагоняет страх на непокорного. Сильный взмах, нагайка со свистом разрезает воздух - огонь и ночь, человек погружается в небытие. Так исполосует, так распишет, разукрасит человека, что родная мать не узнает!

Каждый старается задобрить Тихона, чтоб не угнал на край света. Любой сапожник, портной, кожевник, гончар, мельник, шапочник, кожушник, любая торговка, самогонщица не знают, где и посадить, чем одарить. С почтением кланяются - здравствуйте, пан Хоменко! Слова-то какие, обращение! Кто тайком кожу выделает - шей сапоги Тихону и старосте!..

Тихон купается в магарычах. Выведут под руки, посадят на линейку. Само собой, Тихон знает, к кому наведаться, в первый попавшийся дом не пойдет - не столько некогда, как не к чему...

Никто семью полицая не дергает, на работу не гонит, из-под палки никто не работает, по чердакам, погребам не прячется или там в терновнике.

– Что я тебе, землю копать стану? У меня сын полицай!
– пыжится Татьяна на народе.

И в дом достаток плывет. Хлеба натаскали, соли нагребли, кладовые-то в наших руках. Тихон - страж ночи! Мяса, сала девать некуда. Разрешит втихую поросенка заколоть - колбасы, окорока не выводятся. Двор полицая и старосты мяса не сдает, молока не носит.

Куда ни глянь - Тихон получает выгоду. По приказу коменданта отбирали хлеб у людей - мол, растащили зернохранилище. Нагребли изрядно зерна отменной пшеницы.

Под чьим присмотром пути-дороги? Стоит Тихон на перекрестке, останавливает проезжих. Увидит стоящую одежину - давай сюда, казенная...

Идут две горожаночки, чернобровые, пригожие, еле ноги тащат.

– А ну за мной, в управу, может, вы партизанские разведчицы!

Божатся-клянутся, что хотят выменять горсть зерна.

– Ходите тут, высматриваете!

– Дома мать, дети холодные-голодные...

– Идемте, я вас погрею...
– не теряется Тихон.

Люди с поля возвращаются, полицаи тут как тут, обыскивают.

А уж где раздолье Тихону, так это на базаре. Ведрами мать творог, сметану, масло носила: продавать запрещено - ну и задаривают полицая, чтобы не придирался.

Иль у Тихона недругов мало, некому мстить? Некого к ногтю прижать? Только вот беда - ускользнули самые лютые его враги... Так семьи остались. Дрожат за свою шкуру под надзором полиции. Ефрейтор Курт не вылезает из села. Подружился с Тихоном, похлопывает по плечу: "Карош, карош, полицай!.. Давай девку!"

Тихону ли не знать, как к кому подольститься, как угодить, задарить.

Вот только плохо - одежа третьей категории. Зато уж как выслужится в щуц-полицию возьмут! У них форма! Желтые погоны! Непривычное для деревенского уха название: щуц! Пей, гуляй, управляй всем светом!

И с чего это Тихона все на песню тянет?

"Эх, как встал сын у ворот, спрашивает про свой род. Чего, браток, не женишься, на кого ты надеешься? Надеюсь на денежки, оженюсь на девушке".

Знаменитая песня!

4

...Коровы бродят по сухой степи, без воды, недоеные, вымя набрякло, трескается, течет кровь с молоком. Они к людям - мычат, будто просят: спаси меня. Вымя горячее, молоко перегорело.

Марко как раз доил Ромашку, прямо посреди степи, пахучая белая пена шапкой стоит в подойнике. Молоко поднимает силы у обескровленного бойца. Молоко в дороге, по приказу Павлюка, сдавали в госпитали. Если же госпиталя поблизости не было, отдавали матерям с детьми, которые толпами, голодные, истощенные, брели на восток. Не хватало доярок, вот и запустили коров.

Вдруг натужно загудело в небе, откуда-то из-под солнца отвратительный вой навис над степью, застрочил пулемет, оглушительный взрыв потряс землю, обдало жаром. Померк день, захватило дыхание, туча пыли застлала небо, в подойник посыпались комья... Марка оглушило, в голове зазвенело, загудело, земля уходила из-под ног. От удушающего смрада замутило... Только Марко поднялся - Ромашка свалилась с ног, чуть не придавила его. Корове вырвало бок, вывернуло нутро, но защитила своим телом Марка.

– Ну, парень, раз от верной смерти спасся, значит, долго жить будешь!

Подбадривающий голос Павлюка поднял Марка на ноги, он пришел в себя. Потерянно уставился на лужу молока и крови.

Люди могли укрыться в канаве, которую размыла дождевая вода, а скотине где искать защиты? Впрочем, гитлеровец, видно, просто решил немного развлечься, потому что второго захода не стал делать. Может, еще и оттого, что скот разбрелся по степи...

Замутившиеся глаза Ромашки перевернули душу. Ведь благодаря ей прославился он на выставке. Теперь она била ногами, изо рта лилась кровавая пена, издыхала корова. Весь правый бок перемесило.

Люди взялись за лопаты. Пастух Савва никак не мог успокоиться: потерять такую удойливую, выставочную корову. Колодец, а не корова двенадцать тысяч литров молока в год давала.

Савву Абрамовича лишь по старой привычке называют пастухом: судьба племенного стада в его руках.

Павлюк следит, чтобы скот в пути не скучивался, не сбивался в плотное стадо, - если бы коровы шли кучно, разве бы одна Ромашка погибла? К тому же коровы ослабли в пути - не приходится бояться, что разбегутся. Да и привыкла скотина к грохоту разрывов, только молодняк порой кидается врассыпную. Савва у молотильщиков выпросил тавоту, мазал коровам потрескавшиеся соски и копыта.