Буймир (Буймир - 3)

Немцы заходили в пустые хаты - злобствовали.

Меланка Кострица пригласила соседей-стариков, матерей с детьми: "У меня просторная хата", - истопила печь кукурузными стеблями, наварила галушек. В нос шибает духовитым укропным паром, да не принимает душа варева... Ведь судьба людей решается, вокруг полыхает, гремит, грохочет. Хозяйка постелила на земляной пол соломы - клин ржи посеяла на огороде, под головы положила большие охапки, накрыла рядном. Люди пригрелись, но никто не спал, мучило чувство обреченности: не за горами освобождение, да покуда ты его дождешься... Дети, притихшие, напуганные, жались к матерям. Не раздевались, не разувались, все улеглись вповалку, с одной-единственной мыслью - скорее бы пришло освобождение. Какой уж тут сон - не подожгли бы мертвоголовцы наши хаты. Одни только дети забылись сном. Окна завешены мешковиной, на выступе печи едва курилась коптилка. Багряные сполохи разрывали ночной мрак, больше намучаешься, чем отдохнешь, пока эту ночь передремлешь.

...Занимался рассвет. Грохот затих. Люди поднимались, протирали глаза. Кое-кто всю ночь проклевал носом на лавке, не решаясь лечь. Женщины прибирали тряпье, которым укрывали детей, перевязывали платки, расчесывали волосы. Матери прикорнули около детей - жаль было будить.

В раскрытые двери ударил морозный пар, кружил по полу, выстуживал хату. На пороге покачивался гитлеровец, водил осоловелыми глазами. Хата онемела, матери заслонили собою детей. Смертным огнем полоснул автомат, люди падали, корчились, стонали.

Уложив всех на пол, автоматчик выскочил из хаты. Но, видимо, не удовлетворился содеянным. В людскую гущу полетела граната. Оглушила, ожгла, ослепила... Осыпался потолок, раскололась печь, разлетелся во все стороны кирпич. Раненые подплывали кровью.

Меланка Кострица - ее с девочкой спасла печь, заслонила от пуль и осколков - пришла в себя. Кинулась к иссеченному осколком сундуку - стоны раненых заставили опомниться, - достала полотняную сорочку, рвала на полосы, перевязывала пострадавших. Легкораненые помогали ей.

В те грозные дни сельчане жались друг к дружке, держались кучно, не задумываясь о том, что гитлеровцам легче скопом истреблять людей, нежели отдельными семьями.

Ошалевший от ярости эсэсовец - связка кур перекинута через плечо бегает со смоляным факелом по улице, поджигает хаты. Все село спалить готов.

Вышла за порог бабуся:

– Нате курочку, только не жгите хаты...

И курицу взял, и хату поджег.

Бушует пламя над школой, и пять тополей, как свечки, горят. Немцы в классе свалили в кучу парты, столы, скамейки - дерево сухое, - зажгли, ветер огонь раздувает, гудом гудит... Снаружи обложили школу соломой, минами и тоже зажгли.

Чтобы не сгореть в собственной хате, люди сбились в погребе огородника Харлампия. Погреб выкопан на пригорке, просторный, обшит горбылем. Примостились на картошке, свекле, капусте, настелили одеяла, у кого были, дремали за кадками с квашеной капустой, огурцами, помидорами, думали землей отгородиться от беды.

На рассвете прибежали во двор автоматчики, - разнюхали-таки, что в погребе прячутся люди. Не иначе как навел кто-нибудь.

Мертвоголовец открыл люк, разглядел в душной темени людское скопище, - страх светился в устремленных на него глазах. Угрожающе прорычал:

– Вег, рус!

Матери завопили, поднимая на руках детей:

– Это киндель...

Старики выставили бороды, думали старостью защититься...

Садовник Арсентий, вылезший первым, сгоряча схватил замахнувшегося гранатой гитлеровца за руку:

– Что ты делаешь, ирод, не видишь разве, что здесь одни дети да старики?

Больше он ничего не успел сказать. Скорее озадаченный, нежели обозленный этим неожиданным сопротивлением, немец огрел его автоматом по голове, и садовник осел. Гитлеровцы забыли даже, что в руках у них оружие, топтали потерявшего сознание садовника сапогами...

В погребе видят, что тут не до шуток, повылезали друг за дружкой на свет: мы мирные старые люди, разве не видно? Да по приказу автоматчиков встали в ряд, седобородый дед рядом с мальчонкой, вытянули руки над головой. Докуда же можно их так держать? У молодицы Марины замерзли пальцы, она хотела надеть рукавицу, так немец полоснул из автомата - и руки обвисли.

Долговязый эсэсовец заглянул в погреб, чуть не наполовину свесился туда, высматривал по темным углам, все ли вышли, посветил фонариком и вдруг как взвизгнет. В углу на ведре с фасолью притулился плотник Салтивец, пожилой уже человек. Ноги отнялись со страху или, может, понадеялся так уцелеть.

Немец швырнул в погреб гранату.

"...Граната упала около меня, шипит - либо руку оторвет, либо сразу смерть; схватил за длинную ручку, отбросил в угол. Граната разорвалась, я захлебнулся дымом, посекло меня осколками - конец мне, уже у меня пальца нет, уже у меня руки нет, уже и лица нет, горе мне..." - пронеслось в затуманенном сознании иссеченного осколками Салтивца.

Наверху люди поворачивались к автоматчикам спинами, загораживали собой детей, чтобы не так пугались, - страшно смотреть смерти в глаза.

Огородник Харлампий, рослый, дюжий, презрительно глядел в лицо смерти.

Некоторые не теряют надежды на спасение, взывая к человеческому разуму. Матери с детьми лежали вповалку на снегу. Чем провинились перед тобой, вражина, седобородые деды, малые дети?

Овчар Деревянко, худой, чернобородый, держа над головой негнущиеся, посиневшие на морозе руки, пытался вразумить автоматчиков:

– Мы мирные люди, вот и сынок мой, Грицко Деревянко, двенадцать годков ему, в школу ходит, - показывал он на подростка, переминавшегося с ноги на ногу рядом с отцом, - подними и ты, сынок, руки...

Коротконогий мертвоголовец, в чьих руках была жизнь этих людей, равнодушно застрочил из автомата, и отец с сыном упали в снег.

К матерям с детьми подошел головастый, густобровый мертвоголовец с окровавленным ножом.

Татьянка дергает мать за рукав:

– Мама, давай убежим, а то заколют.

Килина хотела уже было метнуться в овраг - пусть стреляют вдогонку, так дочка снова просит:

– Мама, не бросайте бабусю...

Килина разрывалась между дочкой и матерью.

Мертвоголовец притворно-ласково говорит:

– Не бойся, девочка, не бойся, подними головку...

...И как только может этот выродок смотреть в невинные глаза собственного ребенка, радоваться домашнему очагу, улыбаться ясному дню?

...Угасла весенняя зорька, земная радость, оживляющая день. В хрупком тельце билось большое отзывчивое сердце, жаждавшее обнять весь мир.

Расстрелянные разборсаны по всему просторному двору, некоторые корчились, стонали. Автоматчики переходили от одного к другому, добивали. Притомились, пора и отдохнуть. Отдышаться. Встали в круг, закурили. Белозубые улыбки, беззаботные лица. Отошли малость усталые руки, опали набухшие жилы. Водили помутневшими глазами по двору; мол, ничего не примечали, вообще ничего не произошло, а если и случилось, так самое обычное. Разминались, кряхтели, потягивались. Потом принялись за свое.