Буйная Кура

– Когда человек собьется с пути, чем ему поможет аллах?

– Не говори так, сынок, все в руках божьих. Да и не думай ты много об этих вещах. Джахандар-ага твой отец, и ты его одного не оставляй. Вот что тебе надо помнить.

– Мне вернуться к нему?

– Вернись, сынок. Я скажу и Салатын, чтобы она тоже вернулась.

– Нет, не могу.

– Если ослушаешься меня, я на тебя и смотреть не захочу.

Ашраф молчал. Зарнигяр-ханум погладила кудрявую голову сына.

...Порывистый ветер мешал идти. Крупные капли дождя дробились на ветру и превращались в мелкую водяную пыль. Травы набрякли и отяжелели. На цветах держались светлые шарики воды. Желтоватая земля тропинок размокла и осклизла.

Ашраф с непокрытой головой шел, не разбирая дороги. Да он и не знал, куда и зачем идет. На его волосах, как и на траве и на цветах, тоже светились капли дождя. Тропинка спускалась к берегу, но Ашраф поднялся на бугор против отчего дома. Ему был виден отсюда и заезжий дом - "Заеж" - по другую сторону деревни на высоком холме. Куда-то подевался Ахмед. Ашраф и вообще-то надеялся повидать его сразу же по приезде, а теперь со своими мрачными думами, со своей домашней неурядицей он испытывал в таком человеке, как Ахмед, большую нужду. Только с ним и можно было поделиться из всей деревни.

Сердце сердцу весть подает. Ашраф все еще думал об Ахмеде, как вдруг со стороны Куры послышался конский топот и на дороге показался всадник. Это и был Ахмед. Он бросил поводья, соскочил с лошади, и друзья обнялись. Ахмед отступил на шаг и оценивающе поглядел на Ашрафа.

– А ты, слава богу, совсем мужчина. Чужая сторона тебе на пользу.

– И вы изменились, Ахмед.

– Я старею, а ты возмужал. Когда ты приехал?

– Да уж неделю назад. Я два раза заходил в заезжий дом. Вас там не было.

– Как раз эту неделю я был в городе. Оттуда и еду.

– Хорошо ли съездили? К добру?

– К добру, Ашраф. Получил разрешение.

– На что?

– Открыть школу.

– Здесь? Настоящую школу?

– Настоящую. Знаешь, Ашраф, ведь твой учитель приезжал к нам в деревню. Ничего он тебе об этом не говорил?

– Говорил, обо всем говорил.

– По-моему, Алексей Осипович - человек верный своему слову, продолжал Ахмед.
– Он ехал в Тифлис и остановился у нас в заезжем доме. То, что я делаю, ему очень понравилось. Перед отъездом он дал мне слово, что в Тифлисе зайдет к инспектору и поможет открыть школу в Гейтепе. И вот меня вызвали и сказали, что разрешают. Отныне мы будем учить детей не втихомолку, а открыто. Когда ты кончишь семинарию и вернешься, я уже все налажу. У нас будет хорошая школа. Надо посреди села построить хорошее здание. Новый учитель не должен учить детей в старом здании. Ну как, согласен?

– Я не могу учительствовать, когда вы здесь.

– Ты будешь настоящим учителем. А я кто такой? Я почтальон. Ну ладно, когда поедешь на эйлаг?

– Наши уезжают на днях, но я не поеду.

– Как так?

– Останусь помогать вам.

– Зачем, Ашраф? И чем ты будешь мне помогать?

– Алексей Осипович мне поручил подготовить Османа, Селима и Гасана. И чтобы я их привез в семинарию. Я обещал ему.

– Это очень хорошо. Но все же ты поезжай на эйлаг.

– Ахмед-леле13...

– Ты слушай меня. Ребят я и сам подготовлю. А ты мне поможешь в другом.

– В чем же?

– В строительстве школы. Если твой отец не поможет нам, то ничего и не выйдет.

Ахмед понимал, конечно, что юноша обижен на отца и не может, как прежде, повлиять на него.

– Хорошо, пока голову не ломай. Потом встретимся и поговорим. Будь здоров.

– Нет, нет, пойдем к нам.

– В другой раз. Сейчас я тороплюсь. Надо написать несколько писем.

Ахмед вскочил на коня и поскакал в сторону заезжего дома. Ашраф проводил его глазами и тоже пошел домой.

Джахандар-ага сидел на веранде. Опираясь на перила, он наблюдал за батраками, которые возились во дворе по хозяйству: чинили арбу, мазали колеса, а один чистил длинные ровные прутья, нарезанные в лесу. Джахандар-ага собирался через два дня перекочевать в горы, но поведение Ашрафа беспокоило его и нарушало все планы. Неизвестно, с кем хочет остаться сын, но, что бы он ни хотел, здесь его оставлять нельзя. Неспроста прострелили кувшин дочери, неспроста подожгли сено. Полбеды, если все это один Аллахяр. А что, если кто-то в деревне помогает ему? Не Черкез ли? После драки с Шамхалом этот парень может пойти на все. Нельзя ли убрать его? Выйти ему однажды навстречу и сбросить в Куру. Или же ночью завалить дверь землянки черной колючкой и поджечь. Это не трудно. Но что скажет на это народ? Подобает ли такой поступок Джахандар-аге? Разве не презирали бы его люди за то, что так опустился и враждует с молокососом и бедняком? Нет, это дело не мужское. "Кроме того, наш Шамхал... Ведь мы теперь с Черкезом родня".

Джахандар-ага увидел сына, идущего по тропинке. Издалека он залюбовался его ростом, его степенной и сдержанной походкой. Уже неделя, как приехал Ашраф, а отец не мог наглядеться на него, не успел еще расспросить, как мальчику живется в чужом краю. Ашраф ничего не успел еще рассказать.

Ашраф очистил лопаточкой грязь, налипшую па сапоги и поднялся по лестнице на веранду, поздоровался с отцом, сел в стороне, прислонившись к столбу. Джахандар-ага не сдвинулся с места. Он глядел вдоль Куры, туда, где толпились облака и светлело небо, сливаясь с лесом.

Служанка налила из самовара чаю, поставила стакан на перила и, прикрыв платком рот до носа, посмотрела на Ашрафа, как бы спрашивая, хочет ли чаю и он. Ашраф покачал головой. Джахандар-ага рывком взял стакан и двумя глотками осушил его. Положил на блюдце, отодвинул от себя. Хотя он и чувствовал за спиной присутствие сына, он не повернулся и не взглянул на него. Достал серебряную табакерку, по обыкновению свернул себе сигарету, вдел ее в мундштук, прикурил и затянулся. Белый дым заструился вверх и, поднимаясь, слоисто и зыбко заколебался над головой. Джахандар-ага хотел поговорить с сыном, но не знал, как и с чего начать. Его мысли были такими же зыбкими и колеблющимися, как струящийся папиросный дым. Умеющий со всеми разговаривать откровенно и мужественно, Джэхандар-ага терялся теперь перед мальчишкой. Вопреки "го ожиданиям, Ашраф ни о чем не спрашивал. Три дня пробыл у матери и спокойно вернулся домой. Он вел себя так, что нельзя было понять его мыслей. Как раз это и тревожило Джахандар-агу. Наконец он не вытерпел гнетущего молчания. Не поворачиваясь, тихо и твердо спросил:

– Куда ты ходил в такой дождь?

– На кладбище.

Под Джахандар-агой скрипнул стул. Как бы боясь упасть, он облокотился о перила, подпирая лицо двумя кулаками. Дым от сигаретки, которую он держал в левом кулаке, обволок папаху и запутался в ее кудряшках. Постепенно горящая сигаретка превращалась в пепел, огонь дошел до самого мундштука, но Джахандар-ага не обращал на это внимания. Не замечал он и пепла, осыпающегося на плечо. Ашраф же, увидевший этот пепел, заметил вдруг, что на висках отца появилось много седых волос. В прошлые каникулы их еще не было.

– У тебя мундштук горит.

– Что?.. А...

Ашраф заметил, что, когда отец расстегивал и застегивал карман, чтобы убрать мундштук, пальцы его дрожали.

Наконец он повернулся и взглянул на сына. Под щетинистыми бровями, в залитых кровью глазах отца Ашраф кроме свирепости заметил еще что-то слабое, жалкое, почти мольбу. Впрочем, он быстро отвел взгляд от Ашрафа и взял себя в руки.

– Пошли посмотрим, как готовят арбы.

Ашраф спустился вслед за отцом во двор.

Арбы стояли в ряд под навесом. Таптыг поглядывал за плотниками, остругивающими доски. Стучали топоры, шуршали рубанки, звенело железо.