Быть Руси под княгиней-христианкой

— Вдова показала тебе не только схованку, но и её содержимое?

— Да. Как хозяйка терема, я не могла верить вдове на слово, а точно должна была знать, отчего она, словно тать, бродит по нему ночью тайком. К тому же я, как и всякая женщина, очень любопытна, особенно когда дело касается дорогих украшений.

— Хорошо понимаю тебя, поскольку тоже женщина и не менее любопытна, чем ты. Поэтому у меня будет такой вопрос. Как следует из твоего рассказа, дело происходило ночью, вдова, не желая выдать место своей схованки, кралась к ней в темноте и как можно тише. Наверное, босиком и без свечи.

— Конечно. Громкие шаги и свет сразу привлекли бы к ней внимание.

— Тоже так думаю. Поэтому у неё не было с собой свечи, как, к слову, и у тебя. Так?

— Так. Чтобы не обнаружить себя, я вынуждена была следовать за вдовой тоже крадучись и в темноте.

— Тогда как ты смогла рассмотреть в кромешной тьме драгоценности из схованки? Не просто ночью, ибо даже в терем сквозь оконца попадает лунный свет, а именно в кромешной тьме, которая стоит в глухом закутке под лестницей на горище? Я не раз бывала в твоём тереме и знаю, что под лестницей даже днём не видно ни зги. Как ты смогла приметить более тонкие лапки, коими крепился на колте один из мелких смарагдов, если лапок на украшениях несколько десятков, и едва приметную царапину на тыльной стороне колта? А главное, как тебе удалось обратить внимание, что один из смарагдов чуть светлее остальных? Ты, которая постоянно жалуется на хворь в глазах, смогла разглядеть в непроглядной тьме, чего не смог бы увидеть охотник с зорким взглядом? Если скажешь, что всё это не видела, а узнала в ту ночь от вдовы, не поверю. У вас не было времени для беседы под лестницей да и обстановка нисколько к тому не располагала, потом, какая хозяйка драгоценностей по доброй воле станет распространяться о пороках-изъянах в них, тем паче будущему возможному покупателю, поскольку припасла их на чёрный день? Слушаю тебя, жена воеводы Свенельда.

Ответа не последовало, лишь глазки воеводши, налившись злобой и сузившись до щёлочек, жгли лицо Ольги. Но та и не ждала ответа, равно как и не рассчитывала после своих вопросов на любовь к себе воеводши.

— Молчишь? Хорошо, помолчи, а я задам ещё один вопрос. Говоришь, что, выглянув из опочивальни, увидела чью-то неясную тень, последовала за ней и, когда та юркнула под лестницу, сделала то же самое? Как ты отважилась на столь безрассудный поступок? А вдруг тень оказалась бы не вдовой, а настоящим проникшим в терем татем или челядником, замыслившим недоброе дело? А у них разговор с тобой был бы коротким — удавку на шею либо нож под ребро. Ты всегда была осторожной и благоразумной и не рискнула бы так опрометчиво действовать. Происходи рассказанная тобой история на самом деле, ты либо окликнула тень близ своей опочивальни, либо позвала гридней, когда она исчезла под лестницей. Отчего ты не поступила, как поступила бы на твоём месте любая женщина? Опять не отвечаешь? Что ж, поразмысли хорошенько над моими вопросами, а я покуда выслушаю деву Красу.

Ольга перевела взгляд на Красу и не могла залюбоваться ею вновь. Среди одетой по-зимнему толпы, в которой преобладали тёмные и серые тона, на фоне серых, с оголёнными ветвями деревьев и низко ползущих мутно-сизых туч дева в светлой шапочке и распахнутой шубке, в белой сорочке и цветной плахте [117] , с искрящимися в ушах, на шее, на пальцах яхонтами выглядела ярким сказочным цветком-квиткой, по нелепой случайности расцветшим под живительными солнечными лучами в этот зимний день. Дева стояла, подставив лицо лучам солнца, полузакрыв глаза, чуть раздвинув губы в улыбке, время от времени вдыхая запах сорванной мокрой веточки вербы. Она вела себя так, будто происходившие рядом события не имели к ней ни малейшего отношения, а на судный майдан её привели погожий зимний день, по-летнему ослепительное солнце, ласкающий кожу тёплый ветерок.

117

Плахта — четырехугольный домотканый кусок ткани, чаще всего в клетку или полоску, носимый в качестве юбки.

Как должна была ненавидеть красавицу деву воеводша Свенельдиха! В том, что именно её злой умысел стал причиной, приведшей Красу на суд, Ольга не сомневалась. Не столь давно она слышала, что Свенельд увлёкся Красой и много времени проводил с ней, полностью забросив семью и занимаясь лишь неотложными делами в дружине, однако не только не была удивлена, но даже сочла это известие благоприятным для себя. Не удивилась любви воеводы к Красе потому, что каждый русич-язычник мог иметь несколько жён, не говоря о наложницах, и Свенельд всегда в полной мере использовал это обстоятельство, имея, правда, единственную законную жену. А благоприятной для себя любовную связь воеводы с юной ведьмочкой сочла оттого, что влюблённому по уши в юную красавицу стареющему мужчине не до участия в заговорах, а Ольга, хотя перестала считать Свенельда врагом, тем не менее ещё не причислила его к числу своих друзей или сторонников.

О связях мужа с другими женщинами была прекрасно осведомлена его жена и доселе относилась к ним вполне спокойно. Сейчас, наверное, она почувствовала, что обезумевший от любви Свенельд ради юной девы готов на все, в том числе привести её в свой дом законной женой, но не младшей, а единственно любимой и полноправной хозяйкой всего своего достояния, оставив старую жену с дочерьми при себе в качестве приживалок. Ольга сама была женой и матерью, но никакого сострадания к воеводше не ощущала. Она помнила, как свысока смотрела на великую княгиню-псковитянку Свенельдиха, коренная киевлянка, с юных лет пребывавшая близ великих князей и всегда стремившаяся знать куда больше, чем надлежит дочери тысяцкого и жене воеводы. Ольга была извещена, что для Свенельдихи не являлись секретом планы мужа стать великим князем и она полностью поддерживала их, что она до сих пор являлась непримиримой и зачастую главной участницей постоянно плетущегося при дворе великого князя клубка всевозможных интриг. А ведь одновременно преуспеть в политике и семейной жизни удел лишь очень умных женщин, остальные должны ограничиться чем-то одним или быть готовыми потерпеть поражения в обоих занятиях. Поскольку Свенельдиха никогда не славилась умом, она до седых волос осталась воеводше й, а теперь под угрозой оказалась и её семейная жизнь. Поэтому у Ольги и не было к ней жалости — в этой жизни каждый платит за свои поражения и победы, за ошибки и успехи, и каждому возвращается причинённое им другим людям добро или зло.

Но Ольга была не просто женщиной, которой сейчас представилась возможность расквитаться с давней недоброжелательницей, но и великой княгиней, которой вскоре предстояло не на жизнь, а на смерть бороться за право на власть и за будущее своего единственного ребёнка. Для этого ей необходимы были союзники, и она не должна была упускать ни одной возможности их приобрести. Сколько завоевала бы Ольга дополнительных друзей, займи сторону Круглихи и Свенельдихи и добейся осуждения Красы? Ни единого, ибо несколько десятков боярынь и воеводш, поддерживавших обвинительниц девы, давно определились в своей любви или нелюбви к великой княгине, и результат сегодняшнего судилища нисколько не повлиял бы на их дальнейшее отношение к ней. Зато, прояви беспристрастность и вынеси справедливое решение, Ольга приобретала немало новых сторонников, поскольку Красе симпатизировал весь присутствовавший на суде люд, в том числе молодые дружинники, чьё участие в возможной будущей междоусобице могло оказаться решающим.

Правда, всякая жена могла оказать влияние на мужа, но явившиеся на майдан боярыни и воеводши были в возрасте, когда перестали быть ночными кукушками, способными перекуковать дневную. Несколько из них были с мужьями, и те, судя по их выкрикам и бросаемым на Красу и Свенельдиху с Круглихой взглядам, относились к происходившему совсем иначе, чем их жены. И если этим убелённым сединами и умудрённым житейским опытом боярам и воеводам и могла что-нибудь накуковать ночная кукушка-зозуля, то лишь такая, как Краса.

Но даже не будь Ольга женщиной, чья гордость некогда оказалась уязвлена воеводшей, и не великой княгиней, нуждающейся в приобретении друзей и союзников, она всё равно не встала бы на защиту Свенельдихи и её сообщницы Круглихи. Ольга была христианкой, а посему обязана творить добро и справедливость.

— Дева Краса, — обратилась Ольга к ведьмочке, — ты слышала, в чём тебя обвиняют. Что молвишь в своё оправдание?

— В оправдание? — удивлённо спросила Краса. — Я расскажу правду о том, что привело всех нас троих сюда, а ты, великая княгиня, решай, кому из нас следует оправдываться. Жена воеводы Свенельда давно питает ко мне неприязнь, хотя в случившемся с ней и мужем она должна винить в первую очередь себя. Она забыла, что женщина никогда не может позволить себе быть равнодушной к семье: вначале она борется за её создание, потом за её сохранение и лад в ней, в противном случае она рискует оказаться одинокой или брошенной. Это и случилось с женой воеводы Свенельда, хотя она и продолжала жить с мужем под одним кровом. Поначалу она пыталась извести меня с помощью старух чародеек и злых заклинаний-наговоров, однако это ей не удалось. Когда же мой приёмный отец и я стали жить в тереме воеводы Свенельда, она замыслила разделаться со мной собственными руками. Она долго размышляла, какой для этого избрать способ, и решила использовать против меня мои же украшения со смарагдами, которые я ни разу не надевала до того, как оказаться в тереме её мужа. С этой целью она тайно сговорилась со своей приживалкой Круглихой, дав ей горсть серебра, и давно знакомым судьёй-головником, запросившим с неё триста шелягов [118] ...

118

Шеляг — золотая монета весом около 4,5 грамма.

— Это злостный навет! — выкрикнула Свенельдиха. — Она клевещет на меня! Я не позволю...

— Замолчи! — остановила её Ольга. — Я выслушала тебя до конца, теперь черёд говорить деве. Продолжай, — обратилась она к Красе.

— Сразу после сговора на подворье воеводского терема появилась вдова сотника Ингвара, бражничавшая доселе целую неделю с хазарскими купцами на Подоле, и прилюдно начала ходить вокруг меня кругами, пяля глаза на мои украшения. Утром следующего дня она попросила меня снят! колты и позволить ей рассмотреть их. Я выполнила её просьбу, после чего вдова тут же исчезла с подворья и вскоре заявилась в терем с судьёй-головником и двумя стражниками. Судья сообщил, что вдова сотника Ингвара обвиняет меня в умыкании её украшений, а посему, покуда не будет установлено, кому они принадлежат, он вынужден отобрать драгоценности и держать их у себя. Мне и вдове надлежало на следующий день явиться в полдень на суд со своими послухами и видоками [119] , где будет решена судьба спорных украшений и каждой из нас: одна станет хозяйкой драгоценностей, а другая примет кару за умыкание чужого добра или умышленный навет на невинного человека. Отобрав у меня украшения и отпустив на улице стражников, судья поспешил на торжище, где его поджидала жена воеводы Свенельда, и передал ей один из колтов...

119

Видок — человек, видевший что-либо из имеющего отношение к рассматриваемому делу; послух — человек, слышавший нечто о нём.

— Дева возводит на меня хулу! — прервал рассказ Красы крик судьи. — Я не брал у воеводши золото и не передавал ей колт!

— Хулу? — Ольга смерила судью уничтожающим взглядом. — Не думаю, поскольку не первый раз слышу о твоих неправедных делах. Кажется, настала пора поставить тебя на место, и сегодня я сделаю это. Но вначале пусть дева закончит свой рассказ.

— Получив колт, жена воеводы Свенельда отправилась к херсонскому купцу Петронию, торговцу золотыми изделиями и самоцветами, и попросила заменить смарагд в кольте на такой же по величине, но чуть светлее по цвету. Петроний подобрал ей нужный камень, однако он был немного крупнее, и дабы это не особенно бросалось в глаза, Иоанн, Петрониев златокузнец, вдвое уменьшил толщину лапок, крепивших новый смарагд. Купец Петроний и его златокузнец — христиане, и после целования креста расскажут правду, отчего на одном из колтов несколько лапок тоньше других, а один из смарагдов светлее прочих. А самоцвет, что прежде был в колте, сейчас лежит в опочивальне жены воеводы Свенельда в шкатулке из южного дерева-самшита с тремя золотыми застёжками.