Царь нигилистов 6

— Как она решилась нарушить царский указ?

— Не она. За княжной тогда ухаживал камергер князь Васильчиков. Как-то на балу она ему призналась, что очень хочет повальсировать. Тогда князь подошёл к оркестру и объявил от имени государя, что велено играть вальс. И они с княжной полетели по зале к изумлению всех. Государь явился как раз во время вальса, нашёл, что они отлично танцуют, и запрет был забыт. Правда, только при дворе. Для Петербуржцев вальс был по-прежнему запрещён.

— Понятно, — усмехнулся Саша. — Это только в богомерзкой Франции закон один для всех. А мы в богоспасаемом отечестве, точнее государстве. И не граждане.

— Между прочим, картина Федотова «Свежий кавалер» тоже была запрещена.

— Николай Павлович запретил?

— Да.

— Ну, вот. Опять мне приходится краснеть за моих предков. И с чего запретил? Дискредитация армии?

— Там орден гражданский.

— Да, Станислав, кажется. Орден на халате, драные сапоги руках у кухарки, кот, гитара, бутылка из-под шампанского и вчерашний собутыльник под столом. Что-то до боли знакомое. Давайте-ка угадаю… Дискредитация ордена?

— Непочтительное изображение, — уточнила Тютчева.

— Запреты, думаю, сродни алкоголизму. Запретит что-нибудь человек и чувствует своё величие. И так ему так сладко от этого, что он рвётся ещё что-нибудь запретить. Тем более, что дедушка был трезвенник. Видимо, радости в жизни не хватало.

Вдруг Тютчева помрачнела, рука её дрогнула на его плече, и она чуть не споткнулась.

Но Саша удержал её.

— Что с вами, Анна Фёдоровна? Совершенно невозможно быть худшим танцором, чем я!

Глава 7

— Александр Александрович, вы описали картину Федотова.

— Да, я её хорошо помню. И что?

— Вы не можете её помнить. Её сняли с выставки, когда вы были совсем ребёнком. А потом продали в частную коллекцию, и она больше не выставлялась.

— Ну, я же ясновидящий, Анна Фёдоровна. Вы ещё не привыкли?

— К этому невозможно привыкнуть. С вами то легко, весело и спокойно, а то вдруг словно бездна разверзается!

— Простите, если напугал.

Тем временем вальс кончился. Объявили польку.

— О, Боже! — воскликнул Саша. — Прыгать, как заяц.

— Не так уж много подскоков в современной польке, — утешила Тютчева, — больше глиссе.

Что глиссе — это скользящий шаг, Саша помнил из уроков с мсье Пуаре.

— Спасайте, Анна Фёдоровна! — взмолился Саша. — Я обязательно скакну не в тот момент, не на ту высоту и не так. Упаду, как Павел Петрович, обижусь, нажалуюсь папа, попрошу запретить польку, а он так удивится, что я хочу что-то запретить, а не разрешить, что тут же послушается.

И подал Тютчевой руку.

Она озабоченно посмотрела в сторону помощницы и Маши, нашедшей себе кавалера по возрасту и, кажется, вовсе не намеренной пропускать польку, вздохнула и приглашение приняла.

Полька была плоха тем, что не очень-то и поговоришь между прыжками и скольжениями. Но Тютчевой как-то удавалось.

— Смотрите, сколько хорошеньких девочек, — проговорила Анна Фёдоровна, — пригласите их, Александр Александрович. Только не больше трёх танцев одной.

— Ну, кто со мной пойдёт? — поинтересовался Саша. — Я же танцую, как медведь.

— Любая, — усмехнулась Тютчева. — Уверяю вас, Александр Александрович, девушкам в основном совершенно неважно, как вы танцуете… скольжение… подскок…

— Вы замечательно суфлируете, — улыбнулся Саша, — спасибо!

— А после ваших подвигов Геракла, — продолжила Тютчева, — это поискать надо такую глупышку, которая не потерпит от вас отдавленных ног… глиссе… подскок. Вы придумали телефон, вы написали конституцию, вы голодали ради своего друга Склифосовского, вы Ростовцева на ноги поставили! Кто сейчас помнит, как танцевал Джордж Вашингтон?

— Пётр Великий, говорят, неплохо, — заметил Саша.

— Так тренируйтесь, если хотите достичь совершенства… подскок… глиссе… жете…

— Работаю над собой, — кивнул Саша.

И перепрыгнул с одной ноги на другую. Кажется, именно это означал термин «жете». Вроде, да. Не ошибся.

После польки объявили галоп.

— О, нет! — сказал Саша. — Это выше моих сил.

В галопе надо было прыгать уже не как заяц, а как горный козёл.

— Пропускаю! — заявил Саша.

— Слава Богу! — сказала Тютчева.

— Надеюсь, что мазурка моя? — спросил Саша.

— Но… — возразила Анна Фёдоровна.

— С мазуркой я точно без вас не справлюсь. Она сложная. Фигуры перепутаю.

Тютчева заколебалась.

— И мне же надо реабилитироваться за холод бездны, — добавил он.

— Ну, хорошо, — вздохнула она.

И направилась к Маше.

А Саша опустился на стул недалеко от ёлки.

Тем временем публика подпрыгивала, взявшись за руки, играла в ручеёк и водила спиралями хороводы. И всё это в бешеном темпе. Танец напоминал прошлогодний котильон, который Саша тоже благополучно просидел на стульчике, но был гораздо быстрее. Галоп тоже часто ставили в конец, но на этот раз завершающим танцем стоял полонез, и он был уже обещан.

Рядом подсела супруга дяди Низи Александра Петровна, урождённая принцесса Ольденбургская, старшая сестра Тины.

— Я тоже не люблю танцевать, — призналась она.

Александра Петровна была похожа на младшую сестру, но её портил крупноватый, нос и не слишком выдающаяся грудь. К нарядам она была вовсе равнодушна. Золотистое бальное платье с глубоким декольте, конечно, присутствовало, но кто его выбирал — хрен знает. Говорили, что мать — принцесса Тереза Ольденбургская.

Вытащить Александру Петровну в свет было задачей нетривиальной, так что дядя Низи справлялся с этим через раз и всё больше проигрывал. Ибо у Александры Петровны было хобби, которое она предпочитала всему остальному.

— Саша, ты не обидишься, если я поговорю о деле? — спросила Александра Петровна.

— Обрадуюсь. Ненавижу светские разговоры.

— Ты знаешь о моей общине сестёр милосердия?

— Конечно, — кивнул Саша.

Упомянутой общине исполнился год с хвостиком. Она получила название Покровской и для неё был выделен участок на Смоленском поле Васильевского острова. Александра Петровна основала там бесплатную больницу для малоимущих и буквально не вылезала оттуда. Ходила, как на службу. Сама делала перевязки и, говорят, даже работала в прачечной.