Царь нигилистов 6

За дверями был короткий сумрачный коридор.

Здесь унтер отстал, скрывшись за дверью слева.

— Куда пропал ваш денщик, Карл Егорович? — поинтересовался Саша.

— Сейчас вернётся, после того, как обыщут.

— Меня не будут обыскивать?

— Нет! Что вы!

— Ну, если закон один для всех, — проговорил Саша.

Коридорчик оканчивался помещением с тремя глухими дверями: справа, слева и напротив. Над последней было узкое окошко под потолком, в которые ровно ничего не было видно.

— Что там за стеной? — спросил Саша.

— Прогулочный садик, я вам покажу.

И он отпер дверь в сад.

Дворик за ней имел треугольную форму, и прямо напротив была вершина треугольника. Он был несколько больше прогулочных камер в СИЗО будущего, и над ним не было крыши. Даже солнце проникало сюда и освещало снег. Полдень, конечно, но всё равно образец милосердия. Более того, Саша насчитал около полутора десятка деревьев.

В центре садика была явная, правда, засыпанная снегом клумба и по периметру несколько кустов. А рядом, на солнышке стояла деревянная некрашеная скамья, что уж совсем как в лучших домах Ландона.

Только узкие окна по периметру садика, расположенные также высоко, как над входной дверью, напоминали о том, что это одна из самых страшных тюрем России.

— Круто! — искренне сказал Саша. — Только очень тихо.

В садике действительно царила странная тишина, только сиял под солнцем снег, и лежали на нём короткие синие тени.

Глава 20

— Декабристы сидели здесь? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Мандерштерн, — в равелине.

И сделал Саше знак рукой, приглашая подойти к небольшому дереву.

— Эту яблоню посадил поэт Батеньков.

Под яблоней стояла ещё одна лавочка, что совсем уж разврат: не как в лучших домах Ландона, а как в лучших тюрьмах Амстердама.

Из Батенькова Саша не помнил ни строчки, хотя фамилия была знакома.

— Сколько он здесь сидел?

— Девятнадцать лет, — доложил комендант.

И лавочка резко потеряла очарование.

— К концу заключения мог есть яблоки с той яблони, которую посадил, — добавил комендант.

Из-за стен послышался шум и, кажется, приглушённый звон посуды.

Часы пробили полдень.

— Обед? — спросил Саша. — Можно мне посмотреть, как мои гостинцы раздают?

— Хорошо, Ваше Императорское Высочество.

Они вернулись в комнату с тремя дверями. Правая была отрыта. За ней был коридор со сводчатым потолком. Слева шли двери камер, а справа глухая стена сада с маленькими окошечками под потолком.

Коридор нёс на себе явные следы недавнего ремонта: был выкрашен серой краской с красной каймой у потолка и посередине устлан мягким ковром. В той же стене, куда выходили двери камер, располагались изразцовые печи, которые топили из коридора. У очагов лежали наколотые дрова.

Было тепло, так что Саша сбросил ментик и перекинул через руку.

По коридору вышагивали навстречу друг другу два солдата с обнажёнными саблями, но не было слышно шагов. Когда встречный солдат поравнялся с ним, Саша заметил, что на ногах у него мягкие войлочные туфли.

В каждой двери было маленькое окошечко, прикрытое зелёной шерстяной занавеской.

У ближайшей камеры суетились двое солдат, ефрейтор, фельдфебель и плац-адъютант. Все без оружия.

Один из солдат с черными усами и бакенбардами приподнял край занавески и заглянул внутрь. Другой вынул ключи, замок заскрежетал, и дверь начала отворяться.

Посмотреть на это стоило, ибо процесс раздачи пищи радикально отличался от кормления арестантов и в советской, и в постсоветской тюрьме.

Никаких тележек с огромными кастрюлями под командованием толстой тётки или мужика в фартуке, которые, вооружившись половником разливают суп по тарелкам и подают его в кормяк.

Исключительно представители военного ведомства. Фельдфебель держал в руке большую корзину с мандаринами, ефрейтор — две корзины: с лимонами и шоколадками, один солдат — ведро с водой, второй — деревянный поднос с обедом. На нём — три оловянных тарелки, закрытые крышками, тарелка поменьше, тоже под крышкой, и кружка тёмного металла, видимо, тоже оловянная. Плац-адъютант осуществлял общее руководство.

В камеру один за другим вошла вся делегация. В коридоре резко запахло табаком и сыростью из узилища.

Дверь закрыли, и Саша не мог видеть, что там происходит.

— Это от великого князя Александра Александровича, — послышалось из-за двери.

И кто-то негромко ответил:

— Благодарю.

Вскоре делегация вернулась в коридор, но по содержимому корзин, трудно было судить, насколько они опустели.

— Карл Егорович, а Попечительное о тюрьмах общество имеет право посещать это место? — спросил Саша.

— Нет, для них открыты только тюрьмы гражданского ведомства. А здесь крепость. И секретный дом равелина.

Об обществе попечения о тюрьмах Саша знал в силу профессии, но всё равно понаслышке. В Советское время о нём не писали вообще, первые публикации появились в девяностые годы, и были редки.

Учреждённое Александром Павловичем, оно занималось благотворительностью и имело право на посещение тюрем в любое время.

Очень похоже на Общественные наблюдательные комиссии в постсоветской России, но с куда более широкими полномочиями.

Между тем, солдаты с корзинами переместились к следующей двери под номером два.

— Карл Егорович, в можно мне изнутри на это посмотреть? — попросил Саша, — я не помешаю, постою у двери.

— Не доверяете нам, Ваше Императорское Высочество? — спросил Мандерштерн.

— Проверяю, — признался Саша.

— Туда по правилам нельзя заходить с оружием, — сказал комендант.

И покосился на навязанную утром Гогелем саблю. Ибо офицер не должен ею пренебрегать, выходя из дома, тем более направляясь в крепость.

Саше скорее нравилось её носить, правда, сука, тяжёлая. И не всегда понятно, куда её девать, например, в ландо.

— А! — сказал Саша. — Это совершенно не проблема.

Снял саблю и протянул коменданту.

— Я же понимаю, что это требование безопасности.

— Хорошо, — со вздохом сказал Мандерштерн.

И принял оружие.

Подозвал вошедшего в коридор давешнего унтера, и к нему перекочевала сабля вместе с Сашиным ментиком, который ему, честно говоря, надоело таскать.