Царь нигилистов 6

Прибыли такие же тарелки как у Муравского и оловянная кружка.

Саша расставил их перед собой. Унтер подал ложку.

Этот предмет Сашу заинтересовал, ибо был светлого металла.

— Серебро? — удивлённо спросил Саша у коменданта.

— Да, — кивнул Мандерштерн.

— Обалдеть! — восхитился Саша.

Муравский хмыкнул.

— У меня деревянная, — сказал он.

И продемонстрировал некрашеную ложку с толстой рукояткой.

— Вот оно социальное неравенство! — прокомментировал Саша. — Как-то нам надо это изживать. Только не так, чтобы у всех деревянные, а, чтобы у всех серебряные.

— Мы выдаём серебряные, — сказал Мандерштерн, — по престольным праздникам и царским дням.

Царскими днями назывались день коронации, день вступления на престол императора, а также дни рождения и именины всех членов царской семьи.

— О! — сказал Саша. — Мне как раз вчера исполнилось пятнадцать. Митрофан Данилович, были серебряные ложки?

— Нет, — усмехнулся Муравский.

— Он не высокоторжественный ваш день рождения, — объяснил комендант. — Так что переносится на воскресенье. Завтра будут.

— А переписка арестантам разрешена? — спросил Саша.

— Нет, Ваше Императорское Высочество, — покачал головой Мандерштерн. — Пока идёт следствие — нет.

— Ну, вот! — вздохнул Саша. — Как же Митрофан Данилович отчитается передо мной о серебряных ложках?

Муравский улыбнулся.

— Если серьёзно, — сказал Саша, — не вижу препятствий для переписки. Всё равно же все цензурируется. Карл Егорович, я прав? Наверное, и цензурируется вашей комендантской канцелярией?

— Третьим Отделением, — сказал Мандерштерн.

— Ну, тем более. Лишнее мучительство, причём не столько для арестантов, сколько для их родственников. Что ужасного в том, что Митрофан Данилович напишет матушке: «Жив, здоров, ем пирожное серебряной ложкой, болтаю с Великим князем Александр Александровичем, он совсем такой же, как пишет один лондонский звонарь в своём… вымарано».

— Александр Александрович! — одёрнул комендант. — Вы обещали!

— Я никого не назвал, — сказал Саша. — Я только о том, что матушка Митрофана Даниловича получит письмо и больше не будет сходить с ума от тоски и тревоги. И ответит: «У нас тоже всё слава Богу, милый родной Митрофанушка, держись, сердце моё. Ждём, надеемся, верим!»

Муравский помрачнел, зато комендант улыбнулся.

— Это не мы решаем, — сказал он, — это государева тюрьма.

— Понятно, — вздохнул Саша. — Значит опять надоедать папа. Ну, значит, буду надоедать, работа такая.

— Я вас поздравляю с прошедшим днём рождения, — сказал Муравский. — Жаль, что подарить нечего.

— Как это нечего! — улыбнулся Саша. — А обед? Давайте, кстати, приступим. А то напишет сами знаете кто сами знаете где: пришёл тиран в каземат к несчастному узнику, болтал, загораживал солнце, не дал съесть пирожное.

— Солнце сюда не заходит почти, — заметил Муравский.

И показал взглядом на закрашенное окно.

— С этим вряд ли смогу помочь, — сказал Саша. — Во всех тюрьмах так. На гауптвахте Зимнего окна не закрашены, но это всё-таки гауптвахта. Может свечей добавить? Или это тоже через папа, Карл Егорович?

— Да, через государя.

Саша достал блокнот и подаренную Никсой перьевую ручку, снял колпачок и записал:

'1) Переписка;

2) Недостаточно света;

3) Сыро'.

— Это ваше изобретение? — поинтересовался Муравский.

— Да, по моим чертежам, — кивнул Саша. — Хотя делал часовщик Буре, а пинал его для меня лично цесаревич.

И ещё раз окинул взглядом камеру.

— Да, темновато. Как у вас с прогулками, Митрофан Данилович? Выводят в этот милый дворик с яблоней от декабриста Батенькова?

— Выводят, — сказал Муравский. — Но на полчаса.

— Полчаса мало, Карл Егорович, — заметил Саша.

— Больше никак, — сказал комендант. — Они должны гулять по одному, потому что идёт следствие. А их… много. Мы бы рады…

— Что-нибудь придумаю, — сказал Саша.

И записал в блокнот: «4) Продолжительность прогулок».

— Вообще, такие проблемы решаются уменьшением числа постояльцев, — продолжил Саша. — Мне отец материалы дела не даёт, так что не знаю, насколько вам вообще здесь место, Митрофан Данилович. Одно дело разговоры между лафитом и клико, а другое — пороховой склад в подвалах Киевского университета и разработанный в деталях план вооружённого восстания. Во втором случае я даже просить за вас не буду.

— Ну, что вы, Ваше Императорское Высочество! — усмехнулся Муравский. — Какой склад!

— Значит разговоры, — заключил Саша.

— Не более, — сказал арестант. — Правда, лафит для нас дороговат был.

— Ну, между пивом и чаем. Не суть. Просто мне кажется, что все эти замечательные напитки можно потребить и дома, а не тратить казённые харчи.

— О, как я с вами согласен! — улыбнулся Муравский.

Снял крышку с первой тарелки и сказал:

— Кстати о харчах. Гороховый суп. Будете, Ваше Императорское Высочество?

— Пару ложечек. Не то, чтобы меня морили голодом в Зимнем.

Арестант отлил в Сашину пустую тарелку две ложки пахнущего горохом супа, который кажется ещё не остыл.

— Достаточно? — спросил он.

— Более чем, — сказал Саша.

Саша погрузил в него свою серебряную ложку и попробовал варево на вкус.

— Не фонтан, конечно, — вынес он вердикт, — но есть в принципе можно. Правда без мяса.

— Великий пост, — возразил комендант.

— А, да! Конечно, — кивнул Саша. — Всё время про него забываю.

— Обычно кладём мясо, — добавил Мандерштерн, — четверть фунта.

— Я не застал, — заметил Муравский, — И живот иногда реагирует на этот суп не лучшим образом.

— Вот и проверю на себе, — сказал Саша.

Во второй тарелке у Муравского лежала целая рыбина (не бог весть какая, лещик или плотва), но с тремя варёными картофелинами и парой солёных огурцов.

С разрешения собеседника Саша утащил себе одну картофелину помельче и огурец.

— Рыба не разрезана, — заметил арестант, — а ни ножей, ни вилок не выдают. Так что приходится есть руками, как звери в зверинце! Вы уж простите, Ваше Императорское Высочество! Хотите?