Царь нигилистов 6

— А если кто-то испанский, например, захочет учить? Это же основное тюремное развлечение образованного человека.

Мандерштерн улыбнулся и развёл руками.

А Саша записал: «Словари».

— Карл Егорович, покажете библиотеку? — спросил он.

— Конечно, — кивнул Мандерштерн.

— Митрофан Данилович, вы составьте список изданий, которые вы хотите, — сказал Саша. — Помогу, чем смогу. Только не подборку «Колокола». Я-то не против, но папа не поймёт.

Муравский кивнул.

— Вы со всех списки соберите, Карл Егорович, — попросил Саша. — Думаю, мы сможем улучшить ситуацию.

— Хорошо, — пообещал комендант. — Теперь всё, Ваше Императорское Высочество?

— Один последний вопрос.

Саша поставил локти на стол, сцепил пальцы, положил на них подбородок и спросил:

— Митрофан Данилович, это правда, что вы хотели меня убить?

Муравский побледнел и замолчал.

— Вы обещали не задавать вопросы по следственному делу! — резко заметил Карл Егорович.

— Мысли в голове не могут иметь никакого отношения к следственному делу или быть предметом судебного разбирательства, — возразил Саша. — Это, между прочим, ещё римское право. «Cogitationis poenam nemo patitur» — «Никто не несёт наказания за мысли».

— Ульпиан, — сказал арестант. — Римский юрист второго-третьего века.

— Юридический факультет! — воскликнул Саша.

— Да, — улыбнулся Муравский, — профессор Мицкевич нам Римское право читал. На латыни.

— Круто! — восхитился Саша. — Можно Фому Кемпийского в оригинале читать. Не то, что кодекс Юстиниана.

— Но у нас, к сожалению, не всегда помнят принципы, изложенные в Дигестах, — заметил арестант.

— Не думаю, что Сперанский Михаил Михайлович, который читал папа право, не упоминал Ульпиана, — заметил Саша. — Но что-то мы далеко от моего вопроса ушли.

— Я могу ответить? — поинтересовался Муравский.

— Ладно, — вздохнул комендант.

— Убить вас? Никогда, Александр Александрович. Более того, если бы я четыре года назад знал о ваших взглядах, ваших планах и о том, что вы делаете, я бы, наверное, сейчас не оказался в этом месте.

— Очень лестно, — сказал Саша. — Будем считать, что наша дуэль не состоялась, поскольку мы оба выстрелили в воздух. Вот вам моя рука.

И он подал Муравскому руку.

И тот пожал её.

Комендант смотрел на это в некотором замешательстве, но не остановил.

— Вот теперь можно идти, — сказал Саша.

И встал из-за стола.

— Митрофан Данилович, вы мне очень помогли. Спасибо! Сделаю для вас всё возможное в рамках моих представлений о справедливости.

— Ваши представления о справедливости совпадают с изложенными в одном довольно пространном документе, который вам приписывают? — спросил Муравский.

— Разумеется, — сказал Саша. — Один к одному. В Билле о правах. Надеюсь, ещё встретимся на свободе.

Саша, комендант и унтер вышли из камеры.

— В библиотеку? — спросил Мандерштерн.

— Давайте, — кивнул Саша.

— Вы заметили его замешательство, Александр Александрович? — спросил Мандерштерн по дороге.

— После моего последнего вопроса?

— Да.

— Это трудно было не заметить.

— Вы собираетесь рассказать об этом государю?

— Скажем так, если будет понятно, что это может ему повредить, то нет. Если не может — то с удовольствием перескажу его ответ и опишу сцену с рукопожатием.

— А как вы это поймёте?

— Без материалов дела никак. Я не знаю, насколько там ужас, ужас, ужас.

— Не думаю, что ужас. Мне кажется, они просто слишком молоды, неопытны и совсем не безнадёжны.

— Я тоже так думаю, но нужно исходить из фактов.

Мандерштерн вздохнул. Кажется, с облегчением.

Библиотека находилась в одном из «номеров», то есть камер, и состояла из пяти не до конца заполненных полочек.

Целую полку занимали толстые журналы. Присутствовали, например, «Отечественные записки» за 1845 год и за 1849. Но в промежутке с 1846 по 1848 номера отсутствовали вовсе.

— Этот журнал не Фёдора Михайловича? — спросил Саша, демонстрируя коменданту «Отечественные записки» за 1849-й.

Мандерштерн не сразу понял, о ком речь.

— От Достоевского остались? — пояснил Саша.

— Скорее всего. Тогда комендантом был Набоков, но, как мне рассказывали, литератор Достоевский просил прислать ему журналы, где выходили его повести, но взял с собой на каторгу только церковнославянский перевод Библии.

— Не разрешили больше взять? — спросил Саша.

— Нет, почему? Просто у них традиция оставлять для будущих сидельцев свои книги.

Ну, да. Стандартный способ пополнения тюремных библиотек.

— «Отечественные записки» 45-го года от Батенькова, — продолжил Мандерштерн. — Он жаловался, что все книги, которые ему выдавал комендант, он прочитал несколько раз, Библию более сотни раз, а из журналов получал только «Христианское чтение». Так что в конце его заключения ему разрешили выписать несколько журналов и газет.

Под журналами всё было полностью занято часословами, катехизисами, псалтырями, житиями святых, описаниями путешествий по святым местам и библиями на церковнославянском, французском и немецком.

Ещё ниже располагалась русская классика: от Кантемира до Гоголя. А также русский прозаический перевод пьес Шекспира.

И книги на немецком, французском и латыни. На французском, понятно, больше всего. Даже Шиллер на французском.

И, наконец, несколько книг по истории, медицине, географии и ботанике.

— Местами неплохо, но жиденько, — резюмировал Саша.

За библиотекой был цейхгауз.

— Всю одежду, бельё, деньги и прочее имущество отбирается по прибытии в равелин, — прокомментировал комендант, — и хранится здесь. Описи составляются в камере и подписываются смотрителем и арестантом.

— А на свидания с родственниками? — поинтересовался Саша. — Тоже в казённом?

— Нет, выдаём своё. И на допросы тоже.

Сашу заинтересовал объект, столь неожиданный в данном месте, что Саша с трудом верил своим глазам. Собственно, у окна стояла глубокая дубовая ванна.

— Это ванна или я сплю? — поинтересовался Саша.

— Разумеется ванна, — кивнул комендант. — Два раз в месяц водим в баню. Но для арестантов, сидящих в малом коридоре, ванну готовим здесь.

— Малый коридор — это тот, где мы до сих пор были?