Царь нигилистов 6

— Допросы тоже проводили здесь? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Мандерштерн.

— Маленький столик для подследственного?

— Как правило.

— То есть человек оказывался в окружении членов следственной комиссии, — предположил Саша. — И под перекрёстным допросом. Сурово!

На столе ещё один интересный предмет. О нём, кажется, упоминали на истории права. Называлась эта штука «Зерцало» и представляла собой позолоченную треугольную призму, стоящую на литых ножках и увенчанную двуглавым орлом с короной.

На всех трёх гранях были тексты указов Петра Великого.

Саша подошёл к столу и наклонил зерцало от себя, чтобы прочитать надпись. На одной стороне был «Указ о хранении прав гражданских». Смысл его сводился к постулату: «Закон превыше всего». На второй — указ о том, что в суде надо вести себя прилично и не буянить, а на третьей, что чиновники обязаны законы знать, новые указы изучать и незнанием не отговариваться.

— Меня всегда восхищал стиль Петра Алексеевича, — заметил Саша.

И прочитал:

— «Понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить, или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти, что нигде в свете так нет, как у нас было, а от части и еще есть, и зело тщатся всякий мины чинить под фортецию правды».

И подумал, не подводили и в этом зале «мины под фортецию правды», когда допрашивали, а потом судили декабристов. Да, формально нарушение присяги было, конечно. Но ведь хотели, как лучше.

В советской школе Сашу когда-то научили, что декабристы — герои, положившие жизнь на алтарь свободы. Чем ближе было к ненавистным большевикам, тем меньше Саша любил соответствующих борцов за свободу, но на декабристов, которые хотели всё правильно — конституции и гражданских свобод — это не бросало ни малейшей тени, и они по-прежнему оставались святыми в его глазах даже после прочтения мерзкой конституции Пестеля.

— Они у окна стояли, когда им объявляли приговор? — спросил Саша. — Спиной к окну и лицом к судьям?

— Думаю, да, — сказал Мандерштрем, — это случилось задолго до меня. Говорят, было очень душно в зале, ибо Верховный уголовный суд состоял из семидесяти двух человек, даже дополнительные ярусы для стульев выстроили.

— Только подсудимые и судьи? — спросил Саша. — Больше никого? Ни свидетелей, ни публики?

— Насколько я знаю, да, — сказал Мандерштерн, — да и так едва уместились.

«Стандартная отмазка, чтобы закрыть процесс, — подумал Саша. — Зал маленький».

— А защитники у них были? — спросил Саша, хотя в общем-то знал ответ.

— Поверенные? Стряпчие?

— Я имею в виду людей с высшим юридическим образованием, имеющим право выступать в суде в качестве защитников обвиняемых.

— Нет, — сказал комендант. — Даже обвиняемых в суд не вызывали.

— Значит «Зерцало» можно выкинуть, — заметил Саша. — Фортеция правды, знаете ли, нуждается в гарнизоне.

— Почему это не судьи? — спросил Мандерштерн.

— Потому что их задача обвинить.

— Они не могут быть правы?

— Могут. Но и противной стороне надо дать слово, ведь и она может быть права, но исключительно слаба, находясь полностью в руках государства.

— Даже бунтовщикам?

— Тем более бунтовщикам. Государственный суд к врагам этого государства всегда наиболее пристрастен.

Саша ещё раз окинул глазами комнату.

— Здесь и сейчас идут допросы? — спросил он.

— Почему вы так думаете, Ваше Императорское Высочество?

— Свечи недавно зажигали. И есть кого допрашивать. В равелине, как я понимаю негде.

— Да, — вздохнул Мандерштерн. — От вас не скроешь!

— Ночами допрашивают? — спросил Саша.

— Поздно вечером, — признался комендант. — Откуда…

— Ну, это же просто, — сказал Саша. — Днём здесь и без свечей светло. И днём в крепости много посетителей, а дело секретное. Чтобы поменьше видели обыватели. И комиссия следственная сейчас не заседает, потому что придёт позже. На санях возят из равелина?

— Да, конечно.

— С завязанными глазами или в колпаке на голове?

— Первое, — вздохнул Мандерштерн.

— Надо объяснять, откуда я это знаю?

— Нет.

— Чтобы дорогу не увидели, не запомнили и не сбежали, — всё-таки продолжил Саша. — Простая логика. А теперь немного ясновидения. Защитников у них нет?

— Ну, какие защитники, Ваше Императорское Высочество! Следствие же.

— Логично, — усмехнулся Саша. — Если уж на суде защитников нет, чего ждать от предварительного следствия. А со времён декабристов судебные уставы не менялись. Но смотрится всё вот это вместе… я бы сказал… Под покровом ночи, с завязанными глазами, на ночной перекрёстный допрос, без защитников.

— Они заговорщики.

— Заговорщики они или нет решит суд. И больше никто это решить не вправе.

— Между прочим, во время следствия по делу мятежа 1825 года многие были освобождены как непричастные к делу.

— Сколько человек?

— Точно не знаю. Примерно полсотни. Поздно вечером в камеру к заключённому приходил плац-майор или плац-адъютант, будил арестанта, объявлял, что он свободен и приглашал на ужин к коменданту. Ему возвращали одежду и провожали сюда уже с открытым лицом, где комендант поздравлял с освобождением. В изысканных выражениях, на французском языке. Потом приглашали к столу, стелили постель в лучших комнатах Комендантского дома, утром подавали завтрак: кофе и чай. Наконец в большом зале ему вручали удостоверяющий невиновность аттестат, подписанный всеми членами Комитета и снабжённой императорской печатью.

Вручали приказ о возвращении имущества, отобранного при аресте и выдавали под расписку вещи и деньги. Иногда награждали деньгами сверх того. Зачастую из личных средств государя.

— Достойно, — сказал Саша. — Наверное, так и надо. Дед, конечно, любил театральность, но по делу в данном случае.

— Ваше Императорское Высочество! В соседней комнате у нас столовая, и уже накрыт стол для вас. Я приглашаю вас на ужин.

— Нет, — сказал Саша. — Я не хочу вас обидеть, Карл Егорович. Я благодарю вас за роскошную экскурсию, но нет. У меня есть внутри некий моральный барометр, и он бьёт тревогу. Я буду писать отчёт папа, по большей части благожелательный, но я не хочу к этому моменту забыть вкус горохового супа и запах сырости в казематах.