Царское посольство

Скинув свой плащ, она грациозно опустилась на низенькую кушетку и вытянула свои красивые, выглянувшие из-под платья ноги.

— Нино, — обратилась она к своему спутнику, поправлявшему драпировку у окна, — подойдите сюда.

Чичисбей немедленно приблизился к своей повелительнице. Это был молодой человек лет двадцати пяти или шести, маленький, черненький, хорошенький, как куколка, с лицом приятным, но незначительным: не глупым, но и не умным.

— Что прикажете, синьора, — произнес он звучным голосом, который доказывал, что у него, вероятно, очень недурной тенор.

— Нино, я вами недовольна, — сказала синьора Анжиолетта, — по меньшей мере полчаса мы просидели с вами вдвоем в гондоле, — и за все это время вы мне не сказали ничего интересного. А между тем сегодня… сегодня с самого утра мне что-то скучно. Мне все надоело и все надоели: я хочу чего-нибудь интересного, чего-нибудь нового!..

— Увы, — с комическим вздохом, опуская свою курчавую голову, произнес Нино, — сегодня нет ничего нового, ничего интересного и неоткуда взять: все, что я знаю, и вы знаете, синьора.

В это время высокая тяжелая дверь скрипнула и пропустила человека в одежде аббата.

— Панчетти! — воскликнула синьора Анжиолетта. — Как вы кстати, я уж хотела послать Нино за вами. Но если у вас нет ничего нового и интересного, то лучше уходите.

Но аббат не ушел, он приблизился к синьоре, придвинул кресло и с достаточной фамильярностью сел на него, рядом с синьорой. Его, тоже еще совсем молодое, несколько сухое, гладко выбритое лицо с крупным носом и выразительными глазами улыбалось.

— Не знаю, синьора, как покажется вам моя новость, заинтересует ли она вас. Но только я видел с час тому назад нечто необычайное.

— Что же такое вы видели, аббат?

— Я видел посольство, приехавшее из Московии! — И он рассмеялся. — Ах, если бы вы знали, синьора, какие это смешные люди, в каких удивительных костюмах!..

— Что же они говорят?

Аббат пожал плечами.

— Ну, знаете, что они такое говорят — этого никто разобрать не может, потому что язык у них птичий. Но, впрочем, к моему большому изумлению, между ними есть молодой человек, тоже московит, который прекрасно изъясняется по-латыни, да не только по-латыни — он уж кое-что и по-итальянски успел затвердить.

— И вы с ним говорили?

— Да, говорил. Ну, конечно, он человек дикий, но все же менее дикий, чем я думал.

— А Московия… какая же это страна? — спросила синьора Анжиолетта. — Я о ней почти ничего не знаю… Знаю, что она страна дикая, что она далеко от нас, так далеко, что дальше и быть нельзя… и больше ничего не знаю!

Аббат усмехнулся.

— Я знаю только одно, — сказал он, — что если бы мне сулили золотые горы, если бы за это обещали сделать меня кардиналом, я все же в Московию не поехал бы! Знаете ли вы, синьора, что там в течение двух, а не то трех месяцев совсем не видно солнца…

— Не может быть!

— Уверяю вас, что так. Но этого мало. Большую половину года там идет снег, идет без остановки, день и ночь, так что образуются целые горы — и ничего не видно, одна только снежная равнина. Не только дома, но и самые высокие деревья покрыты снегом. Московиты, если бы даже и светило над ними солнце, не могут его видеть. Они прорывают в снегу коридоры и только этим способом сообщаются между собою. Большую часть года они живут под снегом, как гномы под землею.

— Какой ужас! — воскликнула синьора Анжиолетта. — Только верно ли это, может быть, это неправда?

— Нет, все это правда, — спокойно и уверенно сказал аббат. — И представьте, иной раз, когда московит выйдет из своего жилища, чтобы навестить соседа, и идет по своему снежному коридору, вдруг ему навстречу белый медведь. Ну — и ни сосед его не увидит, ни жена с детьми его не дождутся. Белый медведь съест его без остатка… А холод бывает такой, что хотя московиты и надевают на себя зимою по нескольку звериных шкур, но все же замерзают. И прежде всего от холода у них глаза лопаются.

— Неправда! — перебила синьора Анжиолетта.

— Santa Maria! — воскликнул аббат. — С какой же стати я лгать буду?!

— Да подумайте только, разве люди могут так жить? Какой же народ может существовать под снегом, если все замерзают, если глаза у всех лопаются и если белые медведи всех едят?!

— Они и погибают в огромном количестве, — все тем же уверенным тоном объяснил аббат. — Но так как у их женщин каждый год непременно родятся дети, и весьма часто разом по два и по три, то народонаселение не уменьшается.

— Аббат, вы начинаете говорить вздор. И что ж, все это вам ваш молодой московит рассказал?

— Нет, я с ним не говорил об этом!

— О чем же вы в таком случае говорили?

— Я спрашивал его, как ему у нас нравится. Мне любопытно было видеть его восхищение нашей прекрасной Италией… после снежных коридоров и белых медведей.

— Что же он?

— Он пьян от восторга.

— Нет, мне его восторг не интересен, — внезапно оживляясь, сказала синьора Анжиолетта, — мне гораздо интереснее было бы послушать его рассказы о Московии и уличить вас во лжи, аббат. Послушайте, Нино, на завтра я даю вам поручение: извольте как можно раньше отправиться туда, где остановилось московитское посольство; извольте во что бы то ни стало познакомиться с молодым московитом и пригласить его ко мне.

— Как же я это сделаю? А если он не пойдет? Ведь он дикий человек!

— Как хотите, но завтра, завтра до вечера, вот здесь, на этом самом месте, я должна видеть молодого московита. Такова моя воля, таково вам мое приказание. А теперь: bona notte, — закончила она.

— Синьора, какая же ночь — вечер только начинается!..

— Да, но я с утра нехорошо себя чувствую… Мне скучно. Единственное интересное, что вы мне могли сказать, аббат, вы уже сказали. Нино сегодня никуда не годен, а потому вы оба мне не нужны…

С этими словами синьора Анжиолетта поднялась с кушетки, протянула свою белую, украшенную драгоценными кольцами руку для поцелуя аббату и Нино, благосклонно им улыбнулась и вышла из комнаты.

IV

Оставшись вдвоем, Нино и Панчетти несколько мгновений молча глядели друг на друга с насмешливой улыбкой. В присутствии синьоры никак нельзя было определить их взаимные отношения: нельзя было сказать — друзья они или враги. Все их внимание сосредоточивалось на синьоре, а друг друга они будто совсем даже не замечали.