Цена металла

— Я дам вам ночь, — сказал он. — До рассвета. Ни секунды больше.

— Хватит, — ответил священник.

Город продолжал гореть.

В ту ночь к собору пришло ещё больше людей. Кто-то ставил иконы. Кто-то читал вслух молитвы. Один мальчик принёс старый радиоприёмник и включил музыку — классическую, шипящую, ускользающую сквозь грохот выстрелов вдалеке.

Никто не спал. Пока в небе над Сен-Флёром — между огнём и облаками — держалась тишина. Тишина перед выбором.

В комнате, где держали радиопередатчик, пахло сыростью, железом и углем. Электрический свет давно выключили — и теперь вся аппаратура работала от бензинового генератора, гудевшего с перебоями.

Доктор Кордова сидел у терминала с согнутой спиной. На лице у него не было выражения. Только сжатые губы. Он не сразу повернулся к Гатти, будто ждал, что в последнюю секунду экран снова оживёт, что придёт новое сообщение, обновление, срочная пометка.

Но экран оставался пуст. Сигнал — завершён.

— Ну? — спросил отец Гатти. Он стоял у стены, рядом с потускневшим образом Святой Анны, и держал чётки так, как держат оружие.

— ЦРУ дало ответ, — произнёс Кордова. — Форма дипломатическая. Но суть... ясна.

Он протянул бумагу. Переведённую, аккуратно отпечатанную на старом принтере.

"Анализ текущей ситуации в регионе продолжается.

Возможность оперативного вмешательства исключена.

Рекомендуем священнику Гатти и другим лицам сохранять нейтралитет.

Вмешательство возможно в случае международного запроса или консенсуса ООН."

Под текстом стояла подпись: Офис наблюдения. Центральноафриканский сектор.

— То есть нас нет, — тихо сказал Гатти.

— Нас никогда и не было, — ответил Кордова. — Мы были записью в их списке. Сигналом. Вариантом. Не болью.

Гатти сел. Впервые за сутки. Он не упал, не осел. Просто сел, как человек, у которого кончился путь — но не вера.

— Значит, мы одни, — произнёс он.

— Да, — подтвердил доктор.

— Как и всегда, — добавил Гатти.

Он посмотрел на дверной проём, где висел свет. И подумал о том, что даже свет не знает, зачем он ещё горит.

Позже, в храме, он молился. Но не просил.

Первый снаряд разорвался в южном районе. Там, где ещё утром стояли лавки торговцев, где пахло хлебом и специями. Грохот был не просто громким — он словно разорвал не воздух, а ткань времени. После него не наступила тишина. Наступило оглушение.

Отец Гатти выскочил из часовни на улицу. Над городом поднимался столб дыма, пульсирующий, рваный. Как чёрная вена в небе.

Дети кричали. Женщины молились. Кто-то бежал. Кто-то просто стоял, не веря.

Второй снаряд ударил ближе. Он попал в здание школы при монастыре, старую каменную постройку, которую реставрировали почти десять лет. Гатти побежал туда. Внутри был ад.

Камень. Кровь. Обломки досок. Под завалом — тела. Он увидел Агнес — 14 лет. Её рука торчала из-под балки. Её глаза были открыты. Хотел закрыть их, но рука не поднималась.

И в этот момент он понял: слёзы — это роскошь. Сейчас — нужно действие.

Третий снаряд разорвался рядом с госпиталем. Он видел, как в небо взлетели каталка, тенты, крик. Раненые, которых привезли с окраин, были убиты там же, где и хотели их спасти.

— У них нет цели, — сказал Исаак, задыхаясь. — Они стреляют в город, как в живое тело. Не выбирая органов. Не различая боли.

— Это и есть цель, — ответил Гатти. — Чтобы мы забыли, кто мы. Стали только криком.

Он вернулся к собору. Пол храма был усеян пеплом и раненными. Витражи трещали от грохота. Люди прижимались друг к другу. Некоторые молчали. Некоторые пели. Некоторые просто держали свечи.

Гатти прошёл по проходу. Поднялся к алтарю. Под ноги ему попала капля крови. Он не понял — чья. Может, его. Может, общей.

Он поднял глаза к куполу, где ещё держалась фреска Спаса.

И спросил — не голосом, а дыханием: «Ты слышишь это? Если нет — тогда я должен стать тем, кто слышит за тебя.»

Снаружи гремели залпы. Улицы превращались в сплошное поле боли. А в сердце — оставался храм. Но и он — дрожал.

Когда началось наступление, никто не кричал «в атаку». Солдаты шли молча. Под прикрытием дыма. Они не бежали — они вползали в город, как жара, как яд. В какой-то момент пыль между домами зашевелилась — и появились тени с оружием.

Исаак выстрелил первым. Он не умел стрелять. Пуля ушла в воздух. Но солдаты остановились. Они не ожидали, что здесь — стреляют. В ответ началась настоящая стрельба.

Храм превратился в баррикаду. Лавки, двери, остатки стен — всё стало укрытием. Мужчины с палками, мачете, старым ружьём без приклада. Они не думали, что победят. Они просто не хотели умереть молча.

Один солдат был ранен — в шею. Он упал прямо у западного входа. Его звали Жером. Он был из Сен-Флёра. Его мать пела в церковном хоре. Когда его нашли, он шептал молитву. Не имя генерала. Не приказ, а молитву. Смерть — делает выбор яснее.

Отец Гатти стоял у центрального прохода. В руках — крест. Он смотрел, как в него целятся. Как пули ложатся ближе. Как вокруг всё разваливается и всё же — он не отходил.

— Уходите, падре, — раздался голос рядом. — Уходите, пока есть шанс.

Это был Самуэль. Солдат. Христианин. Местный. Его лицо было покрыто копотью и потом. Но в глазах — ещё оставалась душа.

— Я могу вас вывести. У меня есть грузовик. Остался водитель. Мы уедем.

— Здесь люди.

— Здесь смерть.

— Я знаю. Но пока мы здесь — она нас не забирает. Она нас испытывает.

Самуэль опустил голову. Потом — снова посмотрел:

— Если вы не уедете — сгорит не только храм. Сгорит память.

Эти слова пробили сильнее снарядов.

Пули стали ложиться ближе, задели колонну. Камень сыпался. Витраж с пророком Исайей разлетелся на сотни кусков.

Собор начал рушиться.

И Гатти понял: вера — не в том, чтобы остаться. Вера — в том, чтобы вывезти живых.

— Всем, кто может идти — к восточному входу. Там грузовик.