Цена металла

Он был уверен в одном: никто не посмеет. Никто не решится. Все всегда решают — в его пользу. Так было всегда, так должно было быть и сейчас.

Он вызывал министров - они не приходили. Он требовал генералов - они молчали.

Когда первые броневики свернули на улицу перед дворцом, он всё ещё отдавал приказы по телефону.

— Усмирить.

— Привести ко мне.

— Наказать.

Но телефон уже был мёртвым.

На улице танки остановились у ворот. Из одного вышел человек в новой форме — без знаков различия, только с нашивкой: пылающий цветок на чёрном фоне.

Он не кричал, только поднял руку, и солдаты пошли вперёд.

Ворота дворца поддались быстро. Не было ни взрыва, ни грандиозного штурма. Просто — хруст металла, скрежет, и створки, годами охранявшие власть, распахнулись. Солдаты вошли без суеты. Ни крика. Ни лишнего движения. Как ветер перед бурей.

Мбуту стоял в зале для приёмов, с белыми колоннами и позолоченными люстрами. В руках он всё ещё держал телефонную трубку — молча, сжав её, как оберег. Секретарь исчез. Министры исчезли. Связь исчезла. Остался только он — и звук шагов.

— Кто идёт? — спросил он. — Где мои люди?

Ему не ответили. Первые двое вошли в зал, подняли оружие — не для стрельбы, а как знак.

За ними — майор в новой униформе. На лице — шрамы, в глазах — ничего кроме холода.

Он остановился напротив Мбуту.

— Господин президент, — сказал он, и в голосе не было ни почтения, ни злобы. — Во имя Национального комитета спасения и восстановления, вы отстранены от власти.

Мбуту моргнул. Один раз. Потом — тяжело опустился в кресло.

— Я... — начал он.

Но слова увязли в горле. Он был человеком, который привык повелевать страхом, а теперь страх стоял перед ним — и не кланялся. Его не били, не унижали. Позволили встать, взять папку с документами и пройти через зал — под взглядами солдат. Но на выходе он споткнулся, и никто не подал ему руку.

Он сам поднялся. Сам пошёл. Сам — ушёл в закат власти.

Когда колонна броневиков выехала из дворца с арестованным Мбуту в середине, люди на улицах не кричали «ура». Они просто смотрели, молча. Как смотрят на пожар, который, наконец, добрался до дома соседа. И за этими взглядами было меньше радости, чем казалось генералу.

Генерал Арман Н’Диайе ждал в тени.

Он не вышел на площадь, не стоял у танка с флагом. Он сидел в старом кабинете Министерства внутренних дел, в здании с выбитыми окнами и окровавленным ковром. Перед ним — бутылка с коньяком, пыльный график захвата ключевых точек столицы, и табличка: "Республика Флёр-дю-Солей. Официальный визит", уроненная кем-то из бывших министров.

Когда дверь открылась, и в помещение ввели бывшего президента, Н’Диайе не встал. Он даже не сразу посмотрел. Только сказал:

— Вы опоздали на тридцать лет, Жан-Батист.

Мбуту стоял посреди комнаты. Его белый костюм был мятым. Его лицо — опухшим. Но он держался, как держатся те, кто не верит в конец.

— Вы совершили преступление, — сказал он тихо. — Предательство.

— Я? — усмехнулся Н’Диайе. — Я освободил страну.

— Вы разрушили порядок.

— Порядок? Вы называете этим воровство, кумовство, пытки и экспорт детских костей в контейнерах под кофе?

Мбуту молчал.

— Ты не бог, Жан-Батист, — продолжил Н’Диайе. — Ты просто оказался первым шакалом у гниющей туши. Теперь — я.

Он встал, подошёл ближе, его лицо стало серьёзным.

— Ты думал, что Франция тебя спасёт?

— Я служил им.

— Вот именно, — холодно сказал генерал. — И потому ты был ничем.

Позже, когда Мбуту увели, Н’Диайе сел на тот же стул, на котором тот сидел всего полчаса назад. Взявши шариковую ручку, написал: "Комитет национального спасения и восстановления официально принимает управление страной. С этого момента все конституционные органы распускаются. Временное правительство формируется лично генералом Арманом Н’Диайе. Все дипломатические миссии должны пройти перерегистрацию. Законы прошлого режима признаны недействительными. Начинается новая эра." Подпись: Арман Н’Диайе, глава переходного совета.

Потом он налил себе коньяк. Выпил — не дрогнув. И сказал в пустоту:

— Теперь мы посмотрим, кто первый сдастся: народ или золото.

В течение первых двух часов после ареста Мбуту столица изменилась до неузнаваемости.

Группы солдат с новым знаком — пылающим цветком на чёрном фоне — заполнили улицы. Они двигались быстро, как вода в трещинах: сносили старые вывески, сбивали таблички с именем Мбуту на административных зданиях.

На центральной площади сожгли портреты: старые баннеры с улыбающимся "отцом нации", одетым в генеральскую форму, шли в огонь один за другим.

Толпа стояла вокруг. Молчала. Смотрела, как обугливается ткань, как рушатся последние символы старой власти. Но крики радости были редкими. Люди смотрели на пламя не с ликованием — с усталостью. Солдаты врывались в дома чиновников, захватывали архивы, разбивали печати на дверях.

На радиостанциях зазвучали новые лозунги:

"Порядок через обновление."

"Нация восстанет через очищение."

"Свет Цветка Солнца будет навсегда с нами."

Комендантский час был объявлен в тот же вечер. Все улицы должны были опустеть к восьми вечера. Тем, кто не подчинялся, угрожали "непредсказуемыми последствиями" — формулировкой, которая звучала хуже прямой угрозы.

В министерских зданиях начались "проверки на лояльность". Списки составляли быстро, грубо. Порой за одну неудачную улыбку можно было попасть в "группу риска". Порой — за то, что когда-то учился в одной школе с сыном Мбуту. Страх не ушёл - он сменил маску.

Если при Мбуту боялись шёпота, теперь боялись тишины.

А над всем этим — в воздухе столицы — висело что-то ещё. Что-то тяжёлое, невидимое. Ощущение, что, если раньше ты был пленником — теперь ты стал рабом. И что никто — ни в столице, ни за её пределами — больше не помнит, за что стоило бы бороться.

Только цветок Солнца — переиначенный, обезображенный, превращённый в эмблему новой власти — смотрел с флагов, развевавшихся на обугленных крышах, напоминая, что даже символы могут быть проданы.

Вечером генерал Арман Н’Диайе вышел к народу.

Не на площадь — там ещё чадили кости былых лозунгов. Он выбрал старую террасу дворца правосудия, перед которой в прежние годы выносили приговоры врагам режима. Теперь здесь был собран народ: измученные, растерянные, потрёпанные страхом и ожиданием люди. Некоторые пришли по приказу. Некоторые — из страха. Некоторые — потому что больше не знали, что делать.