Цена металла

На стенах домов, уцелевших лишь наполовину, были намалёваны символы: расползающиеся цветы с чернеющими лепестками, грубо нарисованные знаки, где среди хаоса линий угадывался видоизменённый, исковерканный Цветок Солнца — не живой, а объятый пламенем. Под этими знаками были надписи — на французском, на английском, на местных наречиях — но все они говорили об одном: "очищено", "предатели убиты", "новая земля".

Стены дышали ненавистью. Они не просто свидетельствовали о бойне — они становились её участниками, немыми, вечными свидетелями того, что даже камень может быть осквернён, если дать человеку право быть судией без закона. В одном из дворов, среди переломанных оконных рам и вывороченных дверных косяков, шахтёр, молодой парень по имени Мусса, споткнулся о что-то в траве. Когда его подняли, когда осветили фонарями разбитое пространство, все увидели — там валялась винтовка. Не местная. Не старая советская или французская модель, которых было полно в стране. Это была современная автоматическая винтовка западного производства, с перебитым прикладом и нацарапанными на цевье буквами: "L.R." — инициалы, которые мало что говорили простым людям, но для Жоэля стали знаком, который связывал увиденное с теми слухами, что ходили среди старших шахтёров: о белых наёмниках, которые приходили не освобождать, а резать.

Рядом в пыли лежал жетон. Металлический, тяжёлый. На нём было выбито номерное обозначение и слово "Contractor". Ни имени. Ни флага. Только анонимная смерть, отлитая в металл. И ещё — папка. Пожёванная, измятая, с потёками крови на уголках. Внутри — обрывки документов: схемы деревень, списки подозрительных лиц, карты с пометками на английском языке, список имён, зачёркнутых жирными крестами.

Жоэль держал папку в руках, чувствуя, как под кожей стучит тяжёлое, медленное осознание:

они пришли сюда не освобождать, не строить новый мир, не спасать. Они пришли охотиться. И среди охотников никто не был человеком.

Тишина больше не держала колонну вместе.

Люди, стоявшие плечом к плечу в шахтах, спускавшиеся в забои, где пахло смертью, которые знали, как спасать друга из-под обвала, которые не один год делили хлеб и воду, начали ломаться под грузом увиденного, под тяжестью, к которой никто не был готов, потому что никакая работа, никакой голод, никакая усталость не могут подготовить человека к тому, чтобы видеть детей, нанизанных на колья, женщин, разорванных на части, стариков, развешанных на стенах.

Первым закричал самый молодой, парень с лицом ещё без шрамов, с руками, не утратившими мягкости. Его крик был не словом, не осмысленным возгласом — просто голый, истерический вопль, сорвавшийся изнутри, как рвётся трос, натянутый слишком сильно. Другие не закричали, но начали отходить назад, шатаясь, прикрывая лица руками, кто-то упал на колени и бил кулаками по земле, кто-то сорвал с шеи крестик и бросил в пыль.

Один из старших, Тома, сорвался к кострищу, начал руками разбрасывать угли, выкапывать обгоревшие останки, как будто пытаясь найти живого среди мёртвых, пока его не оттащили, пока он сам не упал, захлебнувшись криком.

Жоэль стоял в центре этого крутящегося вихря боли, окружённый чужими стонами, чужими слезами, чужим ужасом, который становился и его ужасом тоже. Он чувствовал, как его собственная грудь вздымается в тщетной попытке удержать внутри то, что рвалось наружу: не страх, не ярость, не отвращение — пустоту, которая медленно заполняла всё внутри. Он понимал: ещё немного — и они рассыплются, как рассыпается стена, в которой одна трещина порождает тысячу. Понимал: если сейчас не сделать что-то, любое движение, любой знак, эта колонна превратится в стаю загнанных животных, которые будут бежать неважно куда, лишь бы подальше от этого ада.

Но он стоял. Потому что если рухнет он — рухнет всё. Жоэль медленно поднял руку.

Не для команды. Не для приказа. Просто поднял её высоко, над головами, на фоне закатного неба, которое теперь было не красным, не золотым, а серым, как прах на углях.

И люди остановились. Те, кто ещё бил кулаками в землю, те, кто закрывал уши, те, кто беззвучно рыдал, скрючившись у стен, — все замерли, словно сама тишина потянула их за горло. Он опустил руку, медленно, как старейшина опускает палку при вынесении приговора.

— Здесь, — сказал он негромко, но каждый услышал, потому что в этом голосе не было силы, не было команды, было только признание. — Здесь кончаются слова. Здесь начинаются дела.

Он стоял посреди опустошённой деревни, посреди праха, посреди безымянных мертвецов, и понимал: они уже никогда не вернутся теми, кто шёл сюда. Они шли, веря в перемены, в справедливость, в новый рассвет. Теперь они знали цену этому рассвету. Теперь каждый шаг вперёд будет шагом через трупы или шагом в пустоту.

Они ушли молча, не прощаясь с деревней, не оборачиваясь.

Позади остались кострища, выжженные дома, знаки новой власти на стенах. Впереди была дорога, которую нужно было пройти. Не ради генерала. Не ради знамени.

Ради того, чтобы хоть что-то осталось живым — внутри. Хотя бы память.

Они ушли от деревни молча, как уходят от могилы без надгробья, неся на себе не груз победы и не горечь поражения, а тяжёлую, вязкую тень понимания, которая впивалась в кожу, вдыхалась лёгкими, оседала на сердцах, меняя людей медленно, незаметно, но бесповоротно.

Каждый шаг по тропе, каждый вдох в этом дымном, пересохшем воздухе напоминал Жоэлю, что то, за что они шли, за что собирали колонну — умерло ещё до того, как они сделали первый шаг.

Он вспоминал Дюпона.

Вспоминал тот разговор, тёплый вечер в Кингане, когда за столом у Макаса выливались простые слова о переменах, о свободе, о необходимости бороться.

Тогда Дюпон сидел молча, словно подбирая слова между обжигающими глотками пальмового вина, а потом сказал, почти без интонации: "Иногда под новым флагом приходит старый страх. Только страшнее."

Тогда Жоэль не понял, не захотел понять. Он считал, что Дюпон говорит как человек, уставший от борьбы, который утратил веру, который больше не верит ни в силу народа, ни в возможность перемен. Теперь он понимал: Дюпон не потерял веру - он знал цену.

Когда колонна остановилась на ночлег в заброшенном складе, где пахло мокрой солью и ржавым железом, Жоэль сел в тени разваленной стены, упёрся локтями в колени и долго сидел так, глядя в пыль, в трещины на земле, будто пытаясь там найти какой-то другой путь, который они могли бы выбрать. Но все пути теперь вели в одну сторону: если они хотят спасти хоть что-то, они должны найти тех, кто ещё держится за страну, а не за власть.

И он знал: таким человеком был Дюпон.

Ночью, среди мрака и затхлого ветра, они нашли старый телеграфный пункт, заброшенный на отшибе. Кабель был перерезан, приёмник покрыт слоем пыли, клавиши заедали, но сама машина, казалось, ещё дышала остаточным теплом той эпохи, когда связь между людьми ценилась выше, чем скорость сообщения.

Мусса и старший техник из шахты возились с проводами почти до рассвета, втискивая обломки меди обратно в старые гнёзда, обматывая узлы тряпками, чтобы контакт не пропал. Наконец, в глубокой, тяжёлой тишине, раздался первый слабый треск — едва различимый, но живой.