Цена металла

Это была армия Н’Диайе. Тот самый новый порядок, которому они когда-то решили помочь.

Те самые "освободители", за которых многие здесь отдали бы свои жизни, ещё не зная, кому на самом деле они их отдают.

Жоэль замер за корягой, чувствуя, как всё внутри сжимается от ярости и пустоты.

В этот момент не было выстрелов. Не было криков. Было только ясное, жгучее осознание, что всё, за что они шли, всё, за что они готовы были умирать, обернулось против них — хищно, безжалостно, механически.

И дорога, по которой они двигались, была ловушкой с самого начала. Последний рубеж обороны треснул, как пересохшая земля под тяжестью дождя. Группы сопротивления рассыпались: кто-то бежал к редким деревьям, кто-то падал, кто-то терял оружие, кто-то, спотыкаясь, цеплялся за своих же, увлекая их в падение. Плотная волна солдат перекатывалась через поле боя, добивая оставшихся, поджигая остатки техники, сминая любое сопротивление так, как кулак сминает бумажного журавля. Над всем этим висела гарь, треск выстрелов, крик умирающих, который уже не был криком человека — только взвизгиванием раненного зверя.

И в этом грохоте, в этом удушающем, зловонном воздухе, среди разрывов и огня, исчез Жоэль Макаса.

Никто не видел, когда это произошло. Никто не услышал его крик, если он кричал. Никто не знал, пал он, ушёл в тень, или продолжил идти туда, где ещё горела в его сердце тонкая линия долга.

Его просто больше не было. Была только дорога. И пепел, оставшийся позади.

Когда последний выстрел стих, когда гарь осела на землю тонким серым налётом, когда крики прекратились, не потому что кто-то победил, а потому что больше некому было кричать, над разбитой колонной повисло молчание — тяжёлое, густое, мёртвое, словно сама земля отвернулась от этого места.

Там, где утром шли люди, несли флаги, верили в возможность другого будущего, теперь лежали тела — сгоревшие, растерзанные, изломанные так, что невозможно было различить лица, понять, кто был кем: шахтёром, крестьянином, юношей, стариком.

Грузовики дымились на обочинах, некоторые всё ещё вспыхивали редкими языками пламени, треск металла напоминал редкий, рваный хрип умирающего.

Ветер носил обрывки одежды, обломки винтовок, потрёпанные куски самодельных флагов, на которых едва угадывался выцветший цветок Солнца — тот, что должен был быть символом новой жизни, а стал теперь только знаком мёртвой мечты.

Солдаты собирали оставшиеся ряды: методично, без суеты, проверяя тела, добивая шевелящихся, забирая оружие, разбивая каблуками чужие амулеты и крестики.

Они не праздновали. Они не кричали. Они работали. В их глазах не было ни ненависти, ни жалости — только холодная необходимость закончить начатое.

И когда всё было кончено, когда над полем осталась только гарь и шорох пожухлой травы под ветром, они ушли так же ровно, как пришли, оставив за собой место, где когда-то люди мечтали стать свободными.

На закате дорога опустела. Только ветер всё ещё шептал над разбитой землёй, перекатывая пыль в ямах, в которых уже никто не услышит шагов, и никто не скажет, кто здесь был, и за что умер. Только следы в грязи — короткие, оборванные, уводящие в никуда.

ГЛАВА 6

Утро над Кинганой выдалось странно тихим.

Те, кто просыпался первыми — старики с промозглыми костями, женщины с ведрами на пути к колодцу, дети, гонявшие коз через заросли акаций, — чувствовали эту тишину кожей, словно воздух стал гуще, тяжелее, насыщен чем-то невидимым, давящим на грудь.

Даже птицы в кронах древних баобабов не пели — сидели молча, настороженные, будто сами знали, что сегодня земля будет пить кровь. Когда первые грузовики показались за горизонтом, подняв тяжёлую, серую пыль, ни один человек в деревне уже не удивился.

Повстанцы шли неторопливо, с уверенностью тех, кто знал, что им не будет сопротивления.

Они ехали в открытых машинах, стоя в кузовах, держа автоматы в руках, некоторые с повязками на лицах, другие с оголёнными торсами. Над колонной вился потрёпанный флаг нового правительства, подёрнутый грязью, с рваными краями, словно сама земля сопротивлялась признать его властью.

Кингана была окружена быстро, без лишнего шума. На перекрёстках поставили блоки. На крыши хижин взобрались часовые. Из центра деревни раздался звук выстрела — один, для сигнала.

Люди, будто ведомые древним инстинктом, начали стекаться к площади перед домом Совета. Мужчины, женщины, дети — все вместе, без разбора, без различия. Шли молча, потому что не идти было страшнее, чем идти.

Когда вся деревня собралась, из главного грузовика вышел человек. Он был невысоким, плотным, с лицом, которое не запоминалось — таким, каким бывает лицо чиновника, выполняющего приказ без любви и без ненависти. На груди у него висела табличка с надписью: "Представитель Временного Совета Освобождения". В руках он держал потрёпанную папку. Голос представителя был ровным, без интонаций, без попытки внушить, убедить или обмануть. Он зачитывал слова так, словно передавал погодный прогноз, в котором смерть была ожидаемой переменной, а рабство — неизбежной поправкой.

— Во имя Народа Флёр-дю-Солей, — произнёс он, перелистывая страницы грязными пальцами, — Временный Совет Освобождения постановляет: сего числа деревня Кингана переходит под прямую юрисдикцию Военного Комиссариата Юга.

Толпа вздрогнула, но молчала.

— Все граждане обязаны признать новые законы: передача урожая в централизованные склады, мобилизация мужчин от восемнадцати до сорока пяти лет, реквизиция скота, топлива и оружия.

Он поднимал глаза от папки, словно проверяя, как каждое слово ложится на лица перед ним: одни застывали в тревожной тишине, другие пытались избежать его взгляда, третьи уже принимали происходящее, внутренне, тихо, без борьбы.

— Старейшины деревни отстранены от своих функций, — продолжил представитель. — Будет назначен новый руководитель, обладающий доверием правительства и готовностью служить новому строю.

Он щёлкнул пальцами, и в толпу шагнули двое солдат. Они выкликали по одному: тех, кого заподозрили в лояльности старому режиму, тех, кто был слишком близок к миссиям, школам, уцелевшим структурам прошлого.

И каждое имя звучало как приговор.

Когда был назван Коумба Макаса, в толпе поднялся едва слышный ропот — не протест, а скорее вздох безысходности. Кто-то схватил ребёнка на руки, кто-то опустил голову, кто-то сжал кулаки в карманах, но никто не двинулся. Солдаты выдернули Коумбу из толпы, поставили на колени перед грузовиком. Его глаза были ясными. Он не просил, не оправдывался. Коумба только смотрел прямо — не на человека с папкой, не на солдат, а сквозь них, куда-то дальше, туда, где вечно стояла Кингана, ещё до всех этих правителей, ещё до всех их законов.

И в этой тишине, тяжёлой, натянутой, как струна перед разрывом, зашевелился один человек.

Тот, кто до сих пор стоял с краю, незаметный, скромный, с лицом, которое всегда склонялось в покорном приветствии перед любой властью.

Это был Жан-Клод Банда, мелкий торговец, который ещё при прежней власти менял своё мнение столь же быстро, как флаги на дверях его лавки. Он протиснулся вперёд, держа руки на виду, будто предлагал свои чистые намерения, как товар на прилавке.

— Я знаю, кто сотрудничал с французами, — сказал он громко, так, чтобы услышали все.