Цена металла

Его голос дрожал не от страха — от возбуждения, от сладости момента, когда в твоих руках вдруг оказываются жизни тех, кто вчера был выше тебя.

— Коумба Макаса, — выкрикнул он, — его сын Жоэль, их семья, они держали связь с миссиями, передавали сведения белым, защищали старую власть! Они — враги народа!

Толпа замерла. Тишина была настолько густой, что все услышали, как треснула сухая ветка под сапогом одного из солдат.

Коумба ничего не сказал. Он только взглянул на Жан-Клода с таким спокойствием, с такой тихой, старческой жалостью, что тот отшатнулся, словно получил пощёчину. Но слова уже были сказаны. Их нельзя было взять обратно. Представитель Временного Совета, не глядя на Коумбу, сделал отметку в списке.

Потом, коротким кивком, указал на Жан-Клода:

— Ты будешь старейшиной.

Тот замер, а после кивнул несколько раз, судорожно, слишком быстро, надеясь, что послушание поможет ему удержаться на плаву.

Солдаты увели Коумбу и ещё нескольких названных в списке. Толпа расступалась перед ними. Кингана опустела. Новая власть была установлена. И в этом первом, липком рассвете нового порядка чувствовалась не победа, не освобождение, не радость. Только стыд и страх.

Комната, которую они называли допросной, была когда-то зернохранилищем.

Старая глинобитная постройка, низкий потолок, узкие оконные щели, в которых копошились мухи, и запах — глухой, тяжёлый, пропитанный потом, страхом и теми следами боли, которые никакая побелка не могла замаскировать.

Коумбе связали руки за спиной кожаными ремнями, посадили на низкий, покосившийся табурет, прикованный цепью к полу, и оставили ждать, чтобы первый страх начал свою работу до того, как начнут её люди.

Он не говорил. Старик смотрел в стену перед собой, потрескавшуюся, обугленную в углах, в пятнах сырости, и думал о земле за пределами этих стен — о той, которая помнит его ноги, его руки, его семью, больше, чем помнят те, кто сегодня называет себя хозяевами.

Первым вошёл офицер. Молодой, в новой форме, с яркой повязкой на рукаве и глазами человека, который ещё верит, что делает правильное дело. За ним шли двое в гражданском, широкоплечие, с резкими движениями, с запахом дешёвого табака и кожаных ремней.

Офицер остановился перед Коумбой, не садясь, не приседая на корточки — стоя сверху, как с вершины мира, который они сейчас пытались переделать.

— Где Дюпон? — спросил он без предисловий.

Коумба молчал.

Офицер кивнул одному из сопровождающих. Тот ударил Коумбу кулаком в грудь, коротко, сильно, так, чтобы сбить дыхание, но не сломать.

— Где он прячется? — повторил офицер, уже чуть тише.

Коумба поднял глаза. Взгляд был прямой и тяжёлый. Пустой от страха, но полный той тяжести, которую не могли вынести люди, привыкшие видеть покорность.

Он молчал.

И тогда они привели Мари.

Её втолкнули внутрь грубо, почти бросив на земляной пол. Мари Макаса, всегда прямая, спокойная, в тусклом свете казалась меньше, чем была на самом деле, но в её облике не было ни покорности, ни истерики. Она поднялась медленно, отряхнула платье, на котором уже не осталось ни одного целого шва, и встала рядом с мужем, не касаясь его, но как будто обрамляя его своим молчаливым присутствием.

Офицер снова заговорил.

— Вы оба можете упростить себе жизнь, — его голос был натянутым, как струна, но в нём сквозила раздражённая усталость человека, который привык получать ответы быстро. — Где ваш белый хозяин? Где прячется его отряд?

Мари молчала.

Офицер махнул рукой. Мужчины в гражданском схватили её, втащили к грубо сколоченному столу, на котором лежали кожаные ремни, металлические прутья, деревянные палки, и начали пытать, сначала ударами по рукам, потом по спине, потом по ногам, вымучивая не столько слова, сколько крик, которого она не давала.

Коумба смотрел. Не мог отвернуться. И всё равно молчал.

Жан-Клод Банда стоял у стены, улыбаясь тонкой, сдержанной улыбкой, в которой было больше самодовольства, чем торжества. Когда офицер устало бросил взгляд в его сторону, Банда сделал полшага вперёд и, кашлянув, проговорил:

— В этой семье осталась ещё одна. Девка. Молода, здорова. Я бы мог взять её себе. В жёны. Или… — он пожал плечами, оставляя фразу незавершённой, давая офицеру понять, что в этом новом порядке подобные сделки — дело обычное.

Офицер не ответил, только взглянул на Коумбу.

— Где ваша дочь? Где прячется?

Коумба молчал. Мари с трудом подняла голову и тоже молчала.

Офицер подошёл ближе, нависая над ними, чувствуя, как под кожей в нём кипит раздражение, потому что эта старческая пара, которая не должна была представлять угрозы, ломала его план, задерживала его работу, заставляла чувствовать себя маленьким перед молчанием, которое не могли сломать ни боль, ни страх, ни унижение. Но знал: ещё несколько часов, ещё несколько приёмов — и молчание треснет. Ему было невдомек, что существуют стены, которые не рушатся.

Медпункт был почти пуст.

В те редкие часы, когда улицы Кинганы казались безжизненными, а запах страха выветривался из проулков медленно, как туман на рассвете, сюда заходили только те, кому боль не позволяла оставаться дома.

Серафина сидела у деревянного стола, перевязывая рану очередному раненому солдату — молодому парню с пустыми глазами, в грязной повязке на лбу, который не говорил ни слова с тех пор, как его привели.

Её руки работали автоматически. Она не смотрела в лицо, не вглядывалась в пятна крови на рубахе — только двигалась, аккуратно, сосредоточенно, словно можно было спастись самой через спасение других. Когда она затянула последний узел на бинте и подняла глаза, чтобы сказать что-то ободряющее, юноша вдруг заговорил.

— Их забрали.

Голос был хриплым, едва слышным, но в этих словах звучала странная смесь вины и облегчения, как у человека, который сбросил с себя непосильную ношу.

Серафина не сразу поняла.

— Кого? — спросила, наклоняясь ближе.

— Коумбу Макаса. Его жену. И ещё несколько. Старейшин. — Он замолчал, сглотнул. — Там допрос.

Время остановилось. Все звуки — скрип стула, капли воды из протекающей крыши, далёкий лай собак — исчезли. Был только его голос, короткие, рваные слова, которые ножом врезались в сознание Серафины.

Она встала.

Мир вокруг начал вращаться медленно, будто сцепленный со старыми, ржавыми шестернями, которые не могли остановиться, даже если бы захотели. Вышла из медпункта, не помня, как это произошло. Шаг за шагом, словно сквозь вязкую воду, продираясь через чужие разговоры, взгляды, тени.

Деревня жила своей новой жизнью: люди быстро отводили глаза, когда видели военных; матери спешно утаскивали детей в дома при звуках грузовиков; мужчины прятали лица в воротники, чтобы не попасться на глаза солдатам.