Цена металла

Но Серафина знала: её путь не здесь.

Каждый час промедления означал, что те, кого она могла бы спасти, уходили всё дальше — в огонь, в пыль, в забвение.

Дорога петляла меж редких акаций и высохших русел рек, где глина трескалась глубокими ранами. Каждый её шаг был неуверенны и когда она услышала скрип шин по пыльной дороге, лязг оружия, приглушённые голоса, сердце её на мгновение остановилось.

Патруль. Солдаты.

Они приближались быстро, без лишнего шума и у Серафины не было ни времени спрятаться, ни сил бежать. Она стояла, дрожа всем телом, чувствуя, как холодный пот стекает по спине, сжимая пальцы так крепко, что ногти впивались в ладони. Шансов не было.

Грузовик остановился в нескольких метрах от неё, поднимая облако пыли, которое медленно оседало, скрывая лица людей в кузове за мутной вуалью.

Из-за завесы показались силуэты: солдаты в выгоревшей на солнце форме, с автоматами, небрежно повешенными на груди. Они смотрели на неё без слов, молча, оценивающе, и Серафина чувствовала этот взгляд всей кожей, всей душой, словно каждая секунда их молчания медленно разрывала её изнутри.

Один из них, старший, с полоской седины на виске, медленно спрыгнул с грузовика. Подошёл, не торопясь.

— Ты одна? — спросил он.

Голос был хриплым, уставшим, но в нём не было угрозы, а, может быть, странное, затаённое сочувствие. Серафина кивнула, не доверяя.

— Куда идёшь?

Она не ответила сразу. Губы пересохли, мысли спутались.

— К югу, — прошептала наконец. — К Виль-Роше.

Солдат задумчиво почесал щеку, оглянулся на своих товарищей, которые всё ещё сидели в кузове, смотрели, но не вмешивались. Потом снял с пояса флягу, открутил крышку и протянул ей.

— Пей.

Серафина замерла, не веря.

— Пей, — повторил он, чуть мягче. — Вода чистая.

Девушка взяла флягу обеими руками, как священный сосуд, пила жадно, чувствуя, что прохлада разливается по иссушённому телу. Когда она вернула флягу, солдат ещё раз оглядел её с головы до ног, вздохнул тяжело, словно нес на плечах весь груз этой войны, и сказал:

— Иди по этой дороге до большого камня, потом сверни налево через заросли. Держись русла старого ручья. Так выйдешь к мосту. Там свои.

Он кивнул коротко, почти незаметно и вернулся к грузовику. Без вопросов, без приказов, без ареста. Просто отпустил.

Серафина стояла посреди дороги, держа руки прижатыми к груди, пока грузовик медленно удалялся, оставляя за собой только пыльную завесу, которая вскоре растворилась в горячем, дрожащем воздухе.

Она смотрела им вслед долго, даже когда машина исчезла за поворотом, словно боялась, что, повернув голову, разрушит этот странный, хрупкий дар, который вдруг оказался ей дан — дар пройти дальше, дар жить ещё один день.

Только когда тишина окончательно окутала дорогу, она сделала первый шаг.

Шла медленно, с ощущением, будто каждый шаг теперь несёт в себе не только вес собственного тела, но и новую ответственность: за то, чтобы добраться, за тех, кто ещё ждёт, за саму возможность верить, что среди крови, грязи и предательства ещё осталась тонкая, почти невидимая нить человечности.

Каждый глоток воды, который она сделала из фляги, ещё хранивший запах чужих рук, напоминал ей: даже там, где кажется, что всё погибло, остаются те, кто способен остановить грузовик и дать воды усталому путнику.

Когда солнце клонилось к закату, и дорога перед ней стала тонкой лентой между выжженных деревьев, Серафина почувствовала, как в ней, где-то очень глубоко, зреет новое чувство — не радость, не надежда даже, а твёрдая, устойчивая решимость: идти.

Пока можно идти. Пока есть куда идти. Пока есть за что.

ГЛАВА 7

Город открылся перед ней.

Серафина шла, не чувствуя под собой ног, не различая уже, где кончается дорога и начинается её собственное измученное тело. Всё, что было позади — леса, лагеря, выжженные деревни — теперь тянулось за ней тяжёлым, вязким шлейфом, от которого невозможно было избавиться, который ощущался внутри с каждым шагом всё острее, всё глубже.

Вилль-Роше встречал её не шумом рынков, не запахом свежего хлеба или фруктов, как бывало в прошлом, а звоном сапог по булыжной мостовой, короткими командами, отрывистыми выкриками патрулей, запахом смазки и железа. Город больше не был тем местом, где жили - он стал местом, где выживали.

На посту у въезда в город стояли трое. Одеты аккуратно, по-военному: камуфляж выцветший, но чистый, автоматы за спиной, ремни подтянуты, лица напряжённые, выжидающие. Они не походили на тех солдат, которых Серафина видела раньше — пьяных, растерянных, озлобленных. Эти были другими. Бывшие легионеры. Наёмники Дюпона. Их глаза не искали добычи, не искрились жестокостью — только холодная, тяжёлая готовность к любому повороту.

Один из них, старший, шагнул вперёд, поднял руку ладонью вверх, требуя остановиться. Серафина замерла, ощущая, как последние силы уходят вместе с каждым ударом сердца.

— Имя, цель, — сказал он, без враждебности, но и без приветливости.

Девушка попыталась ответить, но голос предал её. Губы двигались, но из горла вырывался только хрип. Солдат не проявил нетерпения. Он ждал.

Собрав остатки сил, Серафина шагнула вперёд, чувствуя, как подкашиваются колени, как сжимается горло от той простой задачи — говорить, — которая теперь казалась непосильной.

— Серафина Макаса, — прошептала она наконец. — Мне нужно к Дюпону. Срочно.

Имя, сказанное ею, произвело эффект. Старший солдат прищурился, чуть склонил голову набок, оценивая взглядом, в котором промелькнуло что-то похожее на узнавание, но без явного выражения.

— Откуда ты идёшь? — спросил он, всё ещё спокойно, но теперь голос стал внимательнее, чуть мягче.

— Из Кинганы, — ответила Серафина, выпрямляясь на том внутреннем стержне, который ещё не был сломан дорогой, голодом и страхом. — Мои родители... — она замялась, — семья Макаса. Они в опасности. Я должна видеть Дюпона.

Солдат переглянулся с товарищами. Те молча кивнули. В этом кивке было больше доверия, чем могли дать слова.

— Следуй за мной, — сказал старший.

Он не предложил ей воды, не поддержал под руку — не потому, что не хотел помочь, а потому, что понимал: её путь должен быть пройден ею самой. Они вошли в город по главной улице. И на каждом шагу Серафина видела подтверждение того, что здесь шла своя, особая война — не столько против врага снаружи, сколько против хаоса внутри. На улицах не было торговцев, не было крикливых зазывал. Не было пьяных на порогах, не было ленивых разговоров у стен.