Цена металла

— Ты не бог этой земли, Арман, — сказал он тихо, почти устало. — Ты всего лишь ещё одна грязная страница в её книге. И когда её напишут до конца, тебя в ней не будет.

И, не дожидаясь ответа, не слушая больше угроз, не позволяя больше яду капать в пространство между ними, Дюпон протянул руку к терминалу и отключил связь.

Экран погас.

Комната наполнилась тишиной, в которой звучало только одно: война шла теперь не за власть и не за ресурсы. Она шла за душу этой земли. И ставка в ней была слишком велика, чтобы её можно было измерить деньгами.

Кабинет был залит тусклым светом керосиновой лампы, которая стояла на углу стола и отбрасывала дрожащие тени на потрескавшиеся стены.

Дюпон сидел за столом, но, когда Серафина вошла, он сразу поднялся. Девушка шла к нему, шатаясь. Её глаза были широко раскрыты, в них плескалась такая глубокая усталость, что даже у видавших всё людей могли бы задрожать руки.

Люк хотел было потянуться к ней — но, когда его ладони едва коснулись плеч, она вырвалась, резко, будто бы обожглась.

— Не смей! — выкрикнула Серафина, голосом, в котором не было ни привычной мягкости, ни той кроткой силы, что раньше пряталась за её словами.

Она отступила на шаг назад, вцепившись руками в край стола, ища в этом предмете опору, которую уже не могла найти в людях. Дюпон замер. Он видел истерику тысячи людей — на улицах, в подвалах, на полях сражений — но никогда ещё не видел истерики такой, в которой боль была не криком, а ножом, медленно, безжалостно вонзающимся в плоть.

— Ты ничего не сделал! — выкрикнула измученная девушка, задыхаясь от слов, которые теперь рвались наружу, как волны через прорванную плотину. — Ты сидел здесь! За своими стенами, за своими картами, за своими приказами! А там — там гибли люди, которых ты должен был защитить!

Дюпон стоял молча, не опуская взгляда, не прикрываясь ни оправданиями, ни словами о приказах, ни рассказами о границах дозволенного. Он стоял так, словно сам был частью этой комнаты — тяжёлой, потрескавшейся, выгоревшей от слишком долгого молчания и бессилия.

Серафина шагнула к нему ближе, и в её голосе теперь звучала не только ярость — в нём была обида, такая глубокая, такая древняя, что казалось, она вобрала в себя боль всех тех поколений, которые жили, боролись и умирали на этой земле, так и не дождавшись ни справедливости, ни свободы.

— Где ты был, когда горела Кингана? — спросила она, но это был не вопрос — это был удар, безжалостный и меткий. — Где ты был, когда солдаты насиловали, пытали и убивали?

Дюпон сжал кулаки за спиной, так сильно, что побелели костяшки пальцев, но не двинулся, не перебил её, не попытался остановить этот поток боли.

— Ты позволил этому случиться, — продолжала она, теперь уже тише, но каждое слово было как капля расплавленного свинца. — Своим бездействием. Своим ожиданием приказов, своим страхом за свои шахты, за свои контракты, за свои бумаги.

Её голос дрогнул, и Серафина обхватила руками голову, пытаясь удержать внутри ту боль, которая рвалась наружу.

— Ты говорил, что защищаешь нас, — прошептала она. — А ты защищал только их... только их золото и их власть.

Дюпон хотел бы сказать, что это не так. Что его молчание было вызвано чем-то большим, чем страх, чем политическими расчётами. Что он не забыл ни Кингану, ни её отца, ни мать, ни тех детей, которые плакали под стенами горящих домов. Но он не сказал. Потому что знал: в этом крике правды было больше истины, чем во всех оправданиях вместе взятых.

Серафина стояла напротив него, дрожащая от боли, от усталости, от злости, которая была не направлена только на него — нет, она была направлена на весь мир, на все те силы, что раз за разом топтали эту землю, словно испытывая, сколько ещё боли могут вынести её дети, прежде чем окончательно сломаться.

Она вскинула руки, словно хотела ударить его, сбить с этого места, растоптать его холодное молчание, его тяжёлую выдержку, которая так больно резала её истерзанное сердце. Но в последний момент опустила руки, опустила плечи, словно в ней что-то оборвалось — не сила, не воля, а последняя надежда. И тогда она сказала то, что, возможно, было самым тяжёлым:

— Ты такой же, как они. Ты тоже забыл, кто мы. Решил, что наша кровь дешевле их алмазов.

Её голос сорвался на шёпот.

— Я верила тебе.

Эти слова были не криком. Они были приговором. Дюпон стоял. Молчал.

И в этом молчании было всё: и вина, и стыд, и усталость человека, который слишком долго жил на границе между верностью и предательством, между долгом и выгодой. Он не стал оправдываться. Не стал объяснять. Потому что знал: сейчас каждое слово будет только новой раной.

Серафина отвернулась. И вышла из кабинета, оставив за собой только тяжёлую тишину, в которой всё рухнуло. Их доверие, их прошлое, и, возможно, их будущее.

День клонился к вечеру, и тяжёлый, медленно остывающий воздух Вилль-Роше был наполнен запахами раскалённого камня, оружейной смазки и того напряжения, которое витало в стенах города, как невидимая сеть, связывая всех и вся в ожидании грядущей бури.

Дюпон сидел перед картой, вглядываясь в линии дорог, шахт, русел рек, словно пытаясь в этих трещинах земли разглядеть ответ на вопрос, который не давал ему покоя: сколько ещё можно удерживать порядок там, где сама почва начинала бунтовать против своих хозяев.

Когда дверь кабинета отворилась, и вошёл связист, вытянувшийся по стойке "смирно", Дюпон понял без слов: это был не рядовой доклад, не обычное донесение.

— Господин директор, — голос связиста был натянутым, — поступил вызов. Прямая линия. Париж. Особая метка.

Эти два последних слова были важнее всех остальных.

Особая метка означала, что вызов не из «министерства колоний», не из внешней разведки, не из штабов финансовых интересов — а оттуда, где решались судьбы целых стран за закрытыми дверями, с чашкой кофе в одной руке и чёрной папкой в другой.

Дюпон кивнул. Поднялся. Тяжело провёл ладонью по лицу, смахивая невидимую пыль усталости, и пошёл за связистом.

Терминал в защищённой комнате уже работал. Синий фон, замерцавшая надпись, строгий сигнал вызова.

Дюпон поставил ладони на стол, склонился к микрофону.

— Дюпон на связи.

Ответ не заставил себя ждать. Голос был знаком — не в смысле личного знакомства, а в той особой интонации, по которой всегда узнаются люди, привыкшие не просить, а приказывать от имени целых наций.