Цена металла

— Нет, Жан-Батист. Тебя будут помнить, как жирного паразита, что продавал родную землю за медяки французских компаний, как старого павиана, который сидел на троне и думал, что золото делает его богом.

Мбуту сжал губы в тонкую линию. Руки его дрожали — не от страха, нет, — от бессильной ярости, от унижения, которое было хуже любой боли.

Генерал медленно выпрямился.

— Впрочем, — продолжил он, тоном учителя, объясняющего глупому ученику прописные истины, — ты всё-таки останешься в истории. Небольшой главой. Одной строкой. В списке тех, кто не понял, что время их прошло.

Он сделал шаг к двери, задержался на пороге. И, не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Завтра утром твоя глава будет закрыта окончательно.

Мбуту остался сидеть, не двинувшись, не произнеся ни слова в ответ, только глаза его, глубоко посаженные, обрамлённые сетью морщин и отёков, следили за уходящей спиной генерала с той смесью усталой ненависти и презрения, которую могут испытывать лишь те, кто когда-то владел всем и теперь лишён даже права на последнее слово.

Дверь за Н’Диайе закрылась с глухим стуком, который отозвался в тесной камере дрожью старых стен, осыпающейся известкой, тусклыми тенями на полу, отражением той безнадёжности, которая оседала в воздухе, как пыль после разрушения.

Мбуту медленно опустил голову на скрещённые на коленях руки. Он знал, что за этой дверью никто не строит иллюзий относительно его судьбы. Никакого суда. Никакой последней речи перед народом. Никаких оправданий. Только короткий путь от этой скамьи — к стене, или, может быть, к плацу за старой тюрьмой, где, среди сорняков и выбитых плит, ему будет уготована финальная встреча с выстрелом, который поставит точку в его жизни.

Н’Диайе, шагая по коридорам, не испытывал ни сожаления, ни удовлетворения. Для него это было делом техники, последним штрихом в деле захвата власти. Он уже думал о следующем заседании комитета, о переговорах с английскими эмиссарами, о сделках, которые нужно заключить быстро, пока над страной ещё висит дым переворота и пока никто не успел осознать, что от одной зависимости страна скатилась в другую, ещё более жадную и циничную.

Генерал знал: в истории всегда остаются те, кто пишет её новой кровью. И те, кто, как Мбуту, становятся удобренной землёй для роста новых, ещё более жадных деревьев.

В этот вечер город спал беспокойным сном.

Где-то, в полупустых кварталах, женщины закрывали ставни, мужчины прятали последние остатки еды, дети шептали друг другу на ухо страшные сказки о том, что будет завтра.

А за толстыми стенами старой тюрьмы, в сырой камере без света и надежды, старик, некогда державший в своих руках судьбы миллионов, медленно умирал, зная, что спасения нет. И что в этом мире больше никто не вспомнит, кем он был. Только кем он стал.

Кабинет в новом здании, куда перебрался штаб Временного Совета, был оформлен с тем излишним блеском, который всегда появляется там, где власть ещё не успела укрепиться, но уже хочет казаться незыблемой: тяжёлые шторы, лакированные столы, хищные портреты новых лидеров, застывших в позах древних императоров.

Генерал Н’Диайе сидел за массивным столом, листая какие-то бумаги, когда в комнату вошёл начальник Жандармерии Флёр-дю-Солей полковник Франсуа Нгама — высокий, крепкий, сдержанный, с тем особенным видом человека, для которого долг был не пустым звуком, а жизненной линией, натянутой от юности до этих мрачных дней.

Он остановился на пороге, коротко приложив руку к козырьку, без излишнего рвения, но с той уставной точностью, которая выдавала в нём старую школу.

Генерал отложил бумаги, поднял глаза.

На мгновение между ними повисло тяжёлое молчание — не враждебное, не угрожающее, но то самое молчание, которым обмениваются люди, понимающие, что за этим разговором стоят не только их личные судьбы, но и судьбы всех тех, кто ещё верит в порядок, закон и честь.

История Жандармерии Флёр-дю-Солей была давней, запутанной и кровавой.

Созданная после свержения французского колониального управления как инструмент охраны правопорядка в новой независимой республике, она быстро стала больше, чем просто полицией: в годы смут, переворотов и этнических конфликтов именно жандармы оставались тем тонким, почти невидимым слоем между хаосом и окончательным распадом страны.

Они не были безупречными. Они тоже творили ошибки, принимали участие в репрессиях, закрывали глаза на преступления правителей. Но в отличие от большинства прочих структур, Жандармерия сохранила внутри себя нечто твёрдое — память о дисциплине, о долге, о том, что закон существует не для тех, кто у власти, а для тех, кто беззащитен.

Франсуа Нгама был олицетворением этой традиции: прямой, неуклонный, суровый, он не любил политиков, не уважал революционеров, и презирал тех, кто прикрывал личные амбиции высокими лозунгами. Он был служакой до мозга костей.

И потому сейчас стоял здесь — перед генералом, который захватил власть силой — не как вассал перед сеньором, а как человек, готовый выслушать, но не склонить голову.

Генерал медленно откинулся в кресле, сцепил пальцы перед собой, внимательно изучая лицо Нгамы — лицо усталого, но несгибаемого человека, в котором каждое рельефное углубление рассказывало о годах службы, о принятых решениях, о долге, который ни одна смена власти не могла отменить.

— Полковник, — начал Н’Диайе, голос его был ровным, почти учтивым, но в этой вежливости чувствовалась опасная натянутость струны, готовой лопнуть от малейшего неверного слова, — я уважаю твою службу. Твоя Жандармерия — это кость и плоть нашей нации. Ты, как никто другой, знаешь, что без порядка не бывает свободы.

Он сделал паузу, давая словам осесть в тишине.

— Мы строим новый порядок, — продолжил генерал, чуть склоняя голову набок, словно старый торговец, предлагающий нечто бесценное. — Свободный от колониальной заразы. Свободный от предательства старой власти. И мне нужны такие люди, как ты.

Он указал на стул перед собой.

— Садись, Франсуа. Поговорим как солдаты.

Но Нгама не двинулся. Он остался стоять прямо, твёрдо, его тело отказывалось принимать приглашение, исходящее от власти, в которую он не верил.

Генерал усмехнулся краем губ.

— Я предлагаю тебе сохранить Жандармерию, полковник, — сказал он. — Сохранить её честь, её имя. Твои люди останутся при своих делах. Ты получишь расширенные полномочия. Станешь Министром Безопасности.

За этими словами, как за вуалью, прятался приказ. И Нгама слышал его ясно. Он молчал и в этом молчании было больше ответа, чем в любой речи.

Н’Диайе слегка подался вперёд, в его глазах мелькнула тень раздражения, тонкая, почти неуловимая, но достаточно ощутимая для того, кто умел читать язык власти: генерал не привык ждать ответа, тем более от человека в мундире, который, по всем канонам новой реальности, должен был бы склонить голову без лишних колебаний.

— Франсуа, — произнёс он, сменив тон на более жёсткий, более уверенный, с лёгким налётом угрозы, которая не требовала озвучивания, — я предлагаю тебе не только шанс сохранить своих людей, но и возможность строить будущее этой страны. Будущее, в котором не будет места для предателей, для слуг старых порядков.