Цена металла

Когда колонна добралась до складских районов, всё, что можно было потерять, уже было потеряно.

Из четырёх тысяч человек, что покидали казармы на заре, под началом Нгамы теперь оставалась едва ли тысяча, и с каждым новым шагом их становилось всё меньше: падали в канавы, оседали за стенами, увязали в дыму и кровавой пыли, исчезали под обломками рушащихся зданий. И всё же те, кто оставались на ногах, шли вперёд.

Шли, потому что иначе было бы предательством — не перед командиром, не перед самим собой — перед теми, кто уже остался лежать на камнях, с глазами, в которых ещё мигали обрывки клятв, данных когда-то на заре их службы.

С юга на них обрушилась новая волна атакующих: свежие подразделения армии Совета, бросившиеся наперехват, словно стервятники, почуявшие кровь. Бой был ожесточённым, беспощадным. Гранаты рвали улицы, превращая асфальт в месиво битого камня и земли. Пули крошили фасады домов, срывали черепицу, пронизывали человеческие тела, с той равнодушной лёгкостью, с какой ветер рвёт листья в разгар бури.

Нгама вёл своих людей сквозь этот ад, не позволяя себе остановиться ни на миг. И когда падал рядом очередной офицер, когда подкашивались колени у сержанта, он лишь сильнее сжимал в руках автомат и продолжал идти, потому что остановка означала смерть для всех.

И даже тогда, когда их осталось едва более пяти сотен, когда колонна превратилась скорее в группу упрямых беглецов, чем в армию, они всё ещё держали строй, стреляли точно, уходили от окружения маневрами, отточенными годами подготовки.

Потому что они были Жандармерией. И это имя всё ещё значило что-то — хотя бы для них самих.

Последние метры казались вечностью.

Они шли по узким, израненным улицам, где каждый поворот мог стать ловушкой, где за каждой грудой битого кирпича прятались автоматы, нацеленные в их спины. Их вела вперёд не вера в победу — её давно унесло ветром первых залпов, — а суровая, тяжёлая воля, сжатая в единый стальной канат, который держался только на одном — на отказе признать поражение.

Когда они достигли развалин старого автобусного депо, впереди уже виднелась линия деревьев — кривая полоска акаций, за которыми начинались редкие холмы и старая, разбитая дорога, ведущая к южным окраинам. За этими деревьями была свобода. И за этими деревьями их ждали новые битвы, новые потери, но хотя бы возможность сражаться дальше, а не умирать, затоптанными в пыльными улицах преданной столицы.

Последний бой был самым тяжёлым.

Из окон разрушенного депо били пулемёты, и воздух наполнился свистом осколков, оседающих на кожу, на лица, на души тех, кто ещё остался в живых. Нгама поднял автомат и шагнул вперёд, увлекая за собой горстку тех, кто ещё мог идти. И они пошли — не с криками, не с молитвами, а в глухом, тяжёлом молчании тех, кто больше ничего не ждал от этого мира. Шли сквозь огонь, сквозь дым, сквозь смерть. Потому что иначе они бы предали тех, кто уже не мог идти рядом.

Когда последние выстрелы затихли за спиной, и за плечами осталась выжженная пустота улиц, когда запах пороха и крови стал всего лишь частью дыхания, они пересекли линию деревьев, не останавливаясь, не оглядываясь, потому что каждый шаг был ещё одной каплей жизни, ещё одним подтверждением того, что, несмотря на всё, они не сдались.

Под вечер, когда солнце опустилось за горизонт, окрашивая небо в цвета ржавчины и золы, над разрушенным Мон-Дьё, на старой, пыльной дороге к югу, двигалась жалкая, измождённая колонна: четыреста пятьдесят человек.

Из четырёх тысяч — четыреста пятьдесят.

Они не пели. Они не кричали. Шли молча, с пустыми глазами, с оружием в руках, с горечью в груди, несущие на своих плечах груз павших товарищей, груз долга, который теперь стал ещё тяжелее.

Нгама шагал впереди, словно живой призрак. Его мундир был в крови, ботинки — в пыли, лицо — серое, выжженное, как сама дорога, по которой они шли. Но он всё ещё держался прямо. Потому что дорога ещё не кончилась. Потому что бой за Флёр-дю-Солей только начинался. И пока жив хотя бы один человек, который помнит, за что он сражается, война ещё не проиграна.

Виль-Роше встретил колонну жандармов странным молчанием, в котором смешались изумление, уважение и глухая, неизбывная печаль.

Город, привыкший за последние месяцы видеть лишь новые партии наёмников, усталые караваны шахтёров и редкие отряды местных ополченцев, вдруг увидел нечто другое: измождённые, окровавленные, но всё ещё держащиеся строем люди, в изорванных мундирах, покрытые пылью и копотью, пересекали главную улицу города в молчаливом, напряжённом марше.

Их было мало. Очень мало.

И каждый, кто стоял на обочине, кто выглядывал из окон домов, видел: перед ними не победители, но и не побеждённые. Перед ними шли те, кто прошёл через ад и сохранил спину прямой.

Дюпон наблюдал за приближающейся колонной с балкона штаба, не произнося ни слова. Рядом стояли офицеры охраны, связисты, адъютанты, но никто не нарушал молчания: присутствие Нгамы и его людей было чем-то большим, чем просто прибытием союзников — это было живое доказательство того, что в этой истерзанной земле ещё остались те, кто предпочёл умереть с оружием в руках, а не преклонить колени перед новым режимом.

Когда колонна остановилась перед зданием штаба, Нгама вышел вперёд. Он шёл медленно, но твёрдо, словно каждый шаг был продолжением долгого пути, начатого ещё там, в руинах Мон-Дьё, среди предательства и страха. И в его походке не было ни растерянности, ни мольбы. Была только тяжёлая, сдержанная решимость.

В штабе Дюпона не было помпезности. В комнате, где происходил приём, стояли только стол, несколько стульев, карта региона на стене, потрёпанная от частого использования, да штабные доски, исписанные сводками и планами операций.

Когда Нгама вошёл, Дюпон поднялся из-за стола, встретив его прямым, тяжёлым взглядом. Они смотрели друг на друга долго, оценивающе, без лишних жестов. И в этой паузе было больше сказано, чем в любой речи: два человека, пережившие свои войны, свои измены, свои предательства, узнавали в друг друге тех, кто не прогнулся.

Полковник произвел короткое, почти символическое приветствие — не в знак подчинения, а как жест уважения к равному. Дюпон ответил еле заметным кивком.

— Полковник Нгама, — произнёс он ровно, без торжественности, но с тем уважением, которое нельзя выдать за приказ, — рад видеть вас в Виль-Роше.

Нгама не стал обходить тему долгими вступлениями. Он шагнул вперёд и остановился перед картой.

— В столице говорят о вас, — сказал тихо, но в каждом слове чувствовалась стальная основа, — говорят, что вы один из немногих, кто не склонился перед генералом. Кто не стал частью нового безумия.

Он обернулся и посмотрел на Дюпона так, словно перед ним стоял последний маяк в бушующем море предательства.

— Я пришёл служить вам, — добавил он просто, без патетики, как человек, привыкший к чётким, безукоризненным приказам и безжалостной цене за любое решение.