Цена металла

Дюпон молча выслушал его. Не перебивал, не задавал вопросов. Он видел перед собой не только человека, который вывел из ада горстку живых, но и силу, способную стать стержнем того нового порядка, который им предстояло создать, если они собирались не просто умереть с честью, но победить.

— Ваши люди? — спросил кратко, но в этом кратком вопросе звучала формальность приёма: это был уже разговор двух командиров, двух равных по опыту и воле.

— Четыреста пятьдесят, — ответил Нгама без оправданий. — Лучшие из лучших. Они прошли через всё, что могла бросить в нас эта война. И они всё ещё готовы сражаться.

Дюпон медленно обошёл стол, подошёл к окну, глядя на площадь перед штабом, где уставшие, но несокрушимые люди Нгамы уже начинали разбивать палатки, проверять оружие, чинить экипировку. Знал: перед ним не просто остатки разгромленного корпуса. Перед ним была закалённая в огне, избитая, но несломленная сталь.

— Из них мы создадим особую группу, — сказал он, поворачиваясь к полковнику. —Спецподразделение. Те, кто станут сердцем нашего сопротивления.

Нгама кивнул. Без лишних слов, потому что слова уже ничего не значили, только поступки.

Штаб Виль-Роше превратился в сердце сопротивления — место, где пыльный воздух пропитывался запахом пороха и мужского пота, где каждый кирпич казался готовым заговорить о тех тяжёлых решениях, что здесь принимались.

В комнате, где некогда обсуждали контракты и деловые соглашения, теперь сидели мужчины, чьи лица были изрезаны усталостью и ожесточением, мужчины, для которых слово "порядок" означало уже не цифры в бухгалтерских отчётах, а жизнь или смерть сотен людей.

Дюпон стоял у большой карты, прикреплённой к стене, и водил по ней пальцем, словно прокладывая незримые маршруты судьбы — пути, по которым должны были пройти их силы, чтобы спасти то, что ещё можно было спасти.

Грегуар Орлов сидел рядом, опираясь локтями на стол, в его лице не было привычной насмешки, только сосредоточенность старого воина, знающего, что любая ошибка теперь будет стоить слишком дорого.

Полковник Нгама стоял чуть в стороне, привычно выпрямив спину, как человек, для которого дисциплина осталась последней опорой в мире, где рухнули все прочие основания.

И за ними — офицеры. Костяк. Те, кто пережил битвы, предательства, долгие марши через пыль и смерть. Те, кто теперь называли себя не просто солдатами — но последней надеждой Флёр-дю-Солей.

Тишина в комнате была тяжёлой, натянутой, как перед боем.

Дюпон поднял голову и посмотрел на всех, кто собрался перед ним. В его взгляде было то самое, что нельзя подделать: сознание того, что их осталось слишком мало для войны такого масштаба — и всё-таки достаточно для того, чтобы изменить ход истории.

— Мы здесь не для того, чтобы защищать шахты, — произнёс Дюпон, его голос был низким, ровным, словно высекавший каждое слово на камне. — Мы здесь не для того, чтобы сохранять концессии или выполнять приказы из Парижа. Мы здесь для того, чтобы спасти Флёр-дю-Солей.

Он сделал паузу, позволяя словам проникнуть глубже, в самое сердце каждого, кто его слушал.

— Всё, что происходит сейчас, — это не борьба за золото или алмазы. Это борьба за право народа жить на своей земле не рабами, не пешками, не кормом для новых колонизаторов.

Грегуар слегка склонил голову, признавая справедливость сказанного, а в глазах Нгамы на мгновение вспыхнул тусклый, тяжёлый огонь согласия. Дюпон подошёл ближе к столу, где лежали списки оставшихся в живых подразделений, карты местности, доклады о запасах боеприпасов и продовольствия.

— Мы начнём с малого, — продолжил он. — Подготовим оборону Виль-Роше. Организуем рейды по контролю над ключевыми дорогами. Выстроим сеть связи между нашими точками.

Он поднял взгляд на присутствующих.

— Никаких иллюзий. Армия генерала численно превосходит нас в десять раз. Но у нас есть то, чего нет у них: воля и понимание, за что мы сражаемся.

Дюпон жестом подозвал к себе Грегуара и Нгаму.

— Эти двое будут моими старшими офицерами, — объявил он. — Орлов возглавит оперативные части. Нгама возьмёт на себя внутреннюю безопасность и организацию специальных подразделений.

Он смотрел на них твёрдо, без тени сомнения. Потому что знал: именно на этих людях будет держаться всё. И если они падут — падёт всё сопротивление.

Когда слова Дюпона стихли, на мгновение в комнате повисла тяжёлая, глухая тишина, в которой слышно было, как скрипит дерево под старым полом, как тихо потрескивают карты от налипшей на них пыли и старого клея. И в этой тишине, среди людей, переживших крушение страны, зародилось нечто новое — не восторженное воодушевление, не громкая клятва, а молчаливая, твердая решимость, выточенная болью, потерями, пониманием, что другого пути у них больше нет.

Офицеры встали. Они подошли ближе к столу, и каждый, один за другим, положил ладонь на старую, потрепанную карту, на которой выцветшими линиями были обозначены их земли, их города, их надежды. Не было произнесено ни одной торжественной речи. Не было поднятия флагов. Не было громких лозунгов. Только простое, тяжёлое действие — молчаливая присяга. Присяга земле, которая ещё дышала под пеплом разрушения. Присяга тем, кто уже лежал в безымянных могилах вдоль пыльных дорог. Присяга тем детям, которые, быть может, когда-нибудь снова будут петь в золотых полях Флёр-дю-Солей.

Так было создано ядро сопротивления.

И в тот вечер, когда над Виль-Роше загорелись первые звёзды, тусклые, едва различимые сквозь пыль и гарь, в этом городе родилась новая армия — малая, израненная, но несломленная. Вместе с ней родилась надежда.

ГЛАВА 9

Пыль висела над дорогой густыми слоями, сквозь которые едва проглядывали обгоревшие скелеты автомобилей, разбитые блокпосты и тела, застывшие в неправильных позах.

Солнце било в выцветшую ткань навесов, раскаляло шлемы и стволы автоматов, и над всем этим стояла глухая, вязкая тишина, в которой уже не было ни военного азарта, ни гордости победителей — только усталость, горечь и пустота.

Молодой солдат по имени Чима сидел на груде кирпичей у обочины, держа автомат между коленями, и смотрел на горизонт, за которым скрывался Мон-Дьё — город, который ещё недавно казался ему сердцем их борьбы, а теперь стал символом чего-то иного, страшного и непонятного. Он вспоминал, как всего несколько недель назад стоял на плацу среди других новобранцев, слушал оглушающие речи офицеров о свободе, о справедливости, о необходимости очистить страну от гнили старого режима. Верил в это тогда, как верят все молодые люди: слепо, яростно, без вопросов. Но сегодня утром, когда на блокпост привезли тела жандармов, убитых в последней стычке, он впервые увидел, кого они действительно убивают. На их лицах — в застывших, изуродованных чертах — увидел не врагов, не захватчиков, не предателей. Он увидел людей, таких же, как он. Тех, кто когда-то тоже клялся защищать эту землю. И в груди Чимы что-то сломалось — не с грохотом, не с криком, а тихо. Солдат медленно опустил голову на руки и сидел так долго, пока солнце не начало клониться к закату. В его сердце больше не было ни злобы, ни страха. Только глухая, безысходная боль. И непонимание — за что, ради кого они проливают эту кровь.