Цена металла

На взлётной полосе очереди медленно истончались.

Небо над Мон-Дьё, вечно палящее и тяжёлое, казалось, давит на плечи уходящих, заставляя их спешить, пригибаться, исчезать в чреве серых самолётов, которые один за другим отрывались от земли, поднимаясь в прокопчённое небо с мрачным гулом обречённого бегства.

И в этом гуле, в этом грохоте турбин растворялась вся прежняя власть — власть старого мира, который больше не имел здесь ни опоры, ни защиты.

Последние, кто ещё оставался на полосе, задерживались не из-за надежды, не из-за упрямства, а потому, что не могли поверить до конца: мир, который они строили здесь десятилетиями, рушился не под ударами штыков, не под тяжестью осад или политических катастроф, а под тяжестью собственного равнодушия, собственной алчности, собственной глухоты к тому, как медленно, но неотвратимо менялось всё вокруг. Их не выгоняли — их просто выбрасывали. Так же, как выбрасывают мусор после бала, так же как сбрасывают ненужный груз за борт корабля, который тонет не потому, что встретил бурю, а потому, что его корпус давно прогнил изнутри.

Когда последний самолёт поднялся в воздух, оставляя за собой полоску выхлопов на бледном небе, когда последний фургон с погружёнными ящиками скрылся за воротами старого терминала, на пустой полосе остались только военные грузовики и полустёртые следы колёс.

Особняк стоял в стороне от основного шоссе, утопая в зарослях старого сада, где кривые акации плотно смыкались над гравийными дорожками, и ни один случайный путник, даже под страхом смерти, не рискнул бы приблизиться к его стенам в ту ночь, когда под мраморными арками собирались новые хозяева Флёр-дю-Солей.

Внутри не было блеска дворцов или пафоса официальных приёмов: тусклый свет ламп, старые деревянные панели, натёртый временем паркет, тяжёлые шторы, плотно закрытые на медные крючки. Тишина, густая и вязкая, заполняла пространство между стенами, как живая ткань, пряча разговоры, взгляды, обещания.

В большом зале, где когда-то, возможно, танцевали под звуки старых граммофонов, теперь стояли в полукруге люди — мужчины в строгих тёмных костюмах, без знаков отличия, но с перстнями, врезающимися в кожу.

Их лица были спокойны, закрыты, лишены эмоций, словно сами они были лишь частью механизма, работающего веками за кулисами истории.

На возвышении, в глубине зала, в высоком кресле с резными подлокотниками сидел человек в возрасте, с прямой осанкой, тонкими губами, в чёрной трёхчастной мантии без гербов — один из тех, кого достаточно было увидеть, чтобы понять: за его спиной не просто власть, но сама история, спрессованная в плотную, холодную массу.

Его имя здесь не произносили. Его принадлежность здесь не обсуждали. Но даже те, кто слышал о нём только по слухам, знали: перед ними представитель самой старой, самой скрытной власти Британской Короны.

Генерал Н’Диайе стоял в центре круга.

Он был без фуражки, в чёрном парадном мундире без знаков различия, с лицом, на котором застыло выражение покорной гордости — гордости того, кто знал цену сделке, но всё же готов был платить.

Рядом на столе лежал перстень — тяжёлый, золотой, с выгравированным символом — лев, держащий в лапах скипетр и свиток, знаки силы и мудрости.

Ночь дышала за стенами, и каждое потрескивание старого дерева в полу казалось эхом клятвы, ещё не произнесённой, но уже принятой.

Голос старика, когда он заговорил, был негромким, ровным, в этой сдержанной интонации сквозила тяжесть веков.

— Перед лицом старейшин, перед именем тех, кто стоит над временными царями и эфемерной славой, — произнёс он, глядя прямо в глаза Н’Диайе, — ты даёшь клятву: служить интересам Великого Союза, быть послушным его решениям, скрывать его волю под маской своих поступков и никогда не ставить интересы смертных государств выше воли Совета.

В зале не шелохнулась ни одна фигура. Все стояли молча, поглощённые древним ритуалом, в котором не было места чувствам, жалости или сомнениям.

Генерал склонил голову.

И когда старик протянул ему перстень, тяжёлый, холодный, словно выкованный из самой тьмы империй, Н’Диайе надел его на палец без колебаний, без дрожи, с той покорной уверенностью, с какой преступник принимает приговор, зная, что за ним стоит не закон, а древний порядок.

Ему не понадобилось произносить клятвы вслух. В этом месте достаточно было жеста, взгляда, внутреннего признания. Церемония завершилась так же тихо, как и началась. Никаких аплодисментов, никаких поздравлений. Только лёгкий наклон головы старика, едва заметный, почти неощутимый — как знак того, что новый смотритель над судьбой Флёр-дю-Солей принят в круг тех, кто правит не словами, а вечной тенью.

ГЛАВА 10

Штаб в Виль-Роше теперь жил собственным тяжёлым, размеренным дыханием войны: в каждом кабинете шуршали карты, гремели застёжки полевых планшетов, шёпотом отдавались команды, прокладывались маршруты наступления, и весь этот невидимый механизм готовился к движению с той медленной неотвратимостью, которая бывает только перед наступлением больших сражений.

В длинном, полутёмном коридоре штабного крыла офицеры собирались у карты операций: лица, иссечённые усталостью, глаза тяжёлые, без блеска, руки, которые умели держать не только оружие, но и судьбы людей, свернутые в крепкие кулаки, напряжённо вслушивались в последние приказы.

Дюпон стоял перед ними, опершись обеими руками о край стола, тяжёлый взгляд его медленно скользил по топографическим линиям на карте, где маленькие красные булавки отмечали позиции войск Совета, а синие — их собственные силы, сжатые, но ещё живые, ещё способные биться.

Решение назревало не в один день.

Оно было выстрадано бессонными ночами, скрежетом карандашей по бумаге, сухими обсуждениями с Нгамой и Орловым, щёлканьем раций в дымных комнатах, где соединялись обрывочные донесения о перемещениях врага и тихие голоса связных из глубинки.

Кингана. Деревня, из которой всё началось. Деревня, где ещё горели очаги сопротивления, где ещё дышали те, кто помнил, за что стоит сражаться.

И потому именно туда должно было быть нанесено первое ударное движение новой армии Дюпона — армии, в которой смешались выжившие шахтёры, жандармы Нгамы, старые ветераны Легиона и те немногие из молодых, кто не побоялся встать в строй.

План был прост в своей суровости, как всё, что создаётся на границе выживания: разведка выявила слабые места в обороне деревни, охраняемой отрядами повстанцев и их наёмными союзниками, большая часть которых за последние недели утратила дисциплину и растеклась по окрестностям, предаваясь грабежу, насилию и пьянству.

Дюпон знал, что времени у них немного.

Каждый день промедления работал против них: армия Совета укрепляла линии снабжения, сгоняла новые силы из внутренних районов, где безработные, нищие, обманутые обещаниями лучшей жизни крестьяне легко становились пушечным мясом для чужих целей.

Удар по Кингане должен был быть молниеносным, сокрушающим, не оставляющим времени врагу перегруппироваться или организовать сопротивление.

Три ударных группы — каждая под командованием опытных офицеров. Первая — основной штурм, прорыв через южную дорогу. Вторая — обходной манёвр через лесные тропы с запада. Третья — небольшая мобильная колонна поддержки, готовая прикрыть отход или ударить во фланг в случае сопротивления.