Цена металла

Нгама взял на себя организацию тыла и безопасность маршрутов эвакуации раненых. Орлов возглавил подготовку боевых групп, наводя порядок с той жестокой методичностью, за которую его уважали и одновременно боялись даже старые легионеры. Дюпон же держал в голове всю картину целиком, просчитывая не только маршрут наступления, но и пути возможного отступления, словно заранее признавая: любой план, сколь бы тщательно он ни был выверен, в бою становится лишь каркасом для той импровизации, которую диктует смерть.

Когда последние списки личного состава были утверждены, боекомплекты распределены, а колонны выстроились у старого ангара, превращённого в импровизированный арсенал, над Виль-Роше опустилась та особая тишина, которая всегда предшествует большим исходам.

Город замер, словно затаил дыхание вместе со своими защитниками, понимая, что те, кто покидают его сейчас, могут не вернуться. Женщины в простых платьях, обнявшие детей на перекрёстках, старики, стоящие молча у стен домов, молодые парни, сжимавшие в руках самодельные флаги с Цветком Солнца, — все они смотрели на уходящие отряды так, словно провожали не солдат, а последнюю надежду на то, что земля, на которой они родились, ещё способна дать им будущее.

Дюпон ехал впереди колонны, молча, не оглядываясь, с лицом, на котором застыла тяжесть всех принятых решений. Он шёл — и за ним шли люди не потому, что боялись не потому, что верили в быструю победу, а потому, что знали: дорога назад для них давно закрыта и теперь осталась только дорога вперёд.

Грузовики, гружённые боеприпасами, тронулись первыми, подняв столбы пыли, которые медленно оседали на выгоревшую траву обочин. За ними двинулись колонны пехоты — ровные ряды вооружённых людей, в чьих глазах горела та мрачная решимость, с которой идут в бой те, кто уже распрощался со страхом.

Никто не пел. Никто не шутил. Только тяжёлый ритм сапог по пыльной дороге да глухое рычание двигателей нарушали молчание, в котором шла армия спасения Флёр-дю-Солей — маленькая, израненная, но ещё не сломленная.

Первый залп разорвал утреннюю тишину, как нож, вонзающийся в натянутую кожу барабана, и гулкий рокот автоматных очередей, казалось, сам стал воздухом, в котором теперь предстояло дышать каждому, кто решился ступить на эту обожжённую солнцем землю.

Колонна Дюпона, ещё на подходе к Кингане, была встречена не фронтальным натиском, не организованной обороной, а хаотичным шквалом выстрелов из разбросанных по окраинам деревни укреплений — наспех возведённых баррикад из обгоревших автомобилей, мешков с песком и ржавых металлических листов.

Солдаты генерала, измученные, разрозненные, смешанные с бандами наёмников, сражались не по уставу и не за идеалы — только за страх, за право выжить, за остатки добычи, которую они ещё надеялись сохранить.

Дюпон, не теряя времени, развернул свои отряды веером, направляя основные силы в обходные манёвры, отрезая врага от центра деревни, где, по разведданным, находились заложники, в том числе семья Макаса.

Пыль поднималась клубами, скрывая передвижения, и в этом вязком мареве бойцы двигались по памяти, по крикам, по выстрелам, которые, как маяки, указывали, где сгущалась основная масса сопротивления. Каждый дом, улица, закоулок становились отдельной битвой, схваткой за каждый метр, комнату, клочок этой когда-то мирной земли.

Грегуар Орлов вёл передовую группу, и его голос, рваный, глухой от перегрузки рации, отдавался в наушниках как глухие удары молота:

— Левый фланг — надавить! Правый — прикрыть огнём! Не останавливаться, не отступать!

И бойцы, привыкшие к его жёсткой руке, шли вперёд, стреляя короткими, целенаправленными очередями, ломая сопротивление там, где ещё оставалась воля сражаться.

В узких переулках, где между стенами обгоревших хижин едва могло пройти два человека плечом к плечу, начинались рукопашные схватки: короткие, жестокие, где судьбу решала не техника ведения боя, не выучка, а чистая, голая воля к выживанию. Лязг металла о металл, стоны раненых, крики ярости, удары прикладов, вспышки автоматных очередей в упор — всё это сливалось в единый ритм.

Наёмники сражались ожесточённо, с той звериной яростью, которую рождает не идеология и не присяга, а осознание того, что за спиной уже нет пути к спасению. Они били насмерть, не брали пленных, не щадили никого.

Но армия Дюпона шла, глотая огонь и пыль, теряя людей в каждом проломе стены, в каждой яме между домами, в каждой изгороди, превращённой в капкан. Шли, потому что за ними были не просто приказы. Шли, потому что знали: где-то там, в центре деревни, в одной из этих лачуг, в одном из этих обнесённых кустарником дворов, всё ещё держатся в страхе те, ради кого стоило идти вперёд сквозь этот кошмар.

Перелом наступил незаметно, как наступает рассвет в задымлённом небе — не вспышкой света, не криком трубы, а лёгким, почти неощутимым изменением в ритме боя, когда солдаты генерала и наёмники, почувствовав, что натиск не ослабевает, что волна сопротивления не падает, а наоборот, нарастает с каждой секундой, начали отступать — сперва медленно, почти незаметно, потом всё быстрее, сбиваясь в небольшие группы, пытаясь найти укрытие в обломках зданий.

Дюпон, увидев эту едва заметную дрожь в рядах противника, повёл свои отряды вперёд решительнее, бросая в бой последние резервы.

С юга обошли подкрепления Нгамы: бывшие жандармы, знавшие цену организованности даже в хаосе боя, ударили во фланг, рассекая ряды обороны.

В центре деревни, у старой площади, где ещё недавно кипела жизнь — торговля, смех детей, крики женщин, продающих свои скромные товары, — теперь осталась только выжженная земля, усеянная телами. Там, в окружении грубых баррикад, за импровизированными укреплениями из перевёрнутых грузовиков, засели последние группы повстанцев, охранявшие заложников.

И туда, в самое пекло, рванулся Дюпон.

Прорыв к дому, где удерживали семью Макаса, был похож на движение через бушующее море, где каждая волна грозила опрокинуть корабль, а каждый шаг вперёд отдавался эхом в истерзанной земле.

Дюпон повёл штурмовую группу сам. Когда последний барьер пал, когда враг дрогнул и начал отступать, оставляя за собой только грязь, боль и смерть, Люк ворвался в дом вместе с двумя бойцами.

В этом доме, среди дыма, копоти, криков и стона раненных, он увидел Коумбу и Мари — избитых, измождённых, но ещё живых, цепляющихся за жизнь так же отчаянно, как его люди цеплялись за каждый клочок земли в этом бою. И тогда, на миг, сквозь грохот, сквозь звон пуль и треск раций, в груди Дюпона вспыхнуло чувство — не радости, не облегчения, а той тяжёлой, безмолвной благодарности, которую испытывают те, кто знает цену каждому спасённому дыханию.

Вывод семьи Макаса из зоны боя стал отдельной операцией, требующей не меньшей отваги и расчёта, чем сам штурм: под свистом пуль, сквозь задымлённые проходы между полуразрушенными строениями, под прикрытием коротких, тяжёлых очередей автоматчиков и гранат, взрывающихся у флангового ограждения, бойцы штурмовой группы прорубали себе дорогу обратно к своим.

Мари шла, стиснув зубы, держась из последних сил, цепляясь за плечо одного из бойцов, а Коумба, несмотря на собственные раны, пытался поддерживать её, ступая тяжело, но уверенно, с той удивительной внутренней стойкостью, которая рождалась не из силы тела, а из силы памяти — памяти о тех, ради кого стоит жить, даже тогда, когда жизнь кажется невозможной.