Цена металла

Сзади, в развалинах, ещё раздавались одиночные выстрелы, крики раненых, но Дюпон не оглядывался: знал, что за их спинами остались те, кто прикроет их отступление ценой собственной жизни, знал, что больше всего сейчас имеет значение только одно — вывести Макаса, вывести его семью, вырвать их из когтей той тьмы, что пожирала их деревню, их землю, их страну. Потому шли быстро, бесшумно, без слов, по узким улочкам, где каждый поворот мог стать ловушкой, где каждый метр давался сквозь страх и боль, но где каждый шаг вперёд был шагом к спасению.

Когда они, наконец, добрались до импровизированной санитарной зоны, развернутой в одном из уцелевших зданий на окраине Кинганы, когда Коумба и Мари были переданы медикам, когда вокруг них снова возникли стены и люди, готовые защищать, Дюпон впервые за всё это время позволил себе коротко, почти незаметно выдохнуть — тяжело, медленно.

Но времени для облегчения не было - бой ещё не был окончен, работа только начиналась.

Последние очаги сопротивления в Кингане были подавлены с той методичной, неумолимой решимостью, с какой опытный хирург вычищает гниющую рану, не надеясь на лёгкое исцеление, но понимая, что иначе пациент обречён.

Наёмники и солдаты Совета, лишённые централизованного командования, разбитые на отдельные, отчаянные группы, пытались оказывать сопротивление, но под организованным давлением отрядов Дюпона это сопротивление быстро теряло остатки координации, превращаясь в беспорядочные вспышки насилия и бегства.

За каждым углом ещё рождались короткие схватки, но их исход уже был предрешён: армия Дюпона не просто наступала — она сметала. Те, кто ещё пытался удерживать позиции, либо гибли на месте, либо сдавались, выбрасывая обрывки белых тканей в проёмы разрушенных окон. Когда над центральной площадью Кинганы поднялся флаг сопротивления — не тот чёрный стяг Совета, а старое знамя Цветка Солнца, сотканное руками тех, кто ещё верил в свободу, — населенный пункт замер. И в этой тишине, густой, вязкой, как мёд, наполненной дымом, потом, кровью и болью, зарождалась новая надежда: робкая, слабая, но всё-таки настоящая.

Дюпон стоял на ступенях разрушенного здания администрации, усталый, запылённый, с порванной в нескольких местах формой, но всё ещё прямой, всё ещё несгибаемый. Вокруг него собирались бойцы — те, кто выжил, кто прошёл через бой, кто теперь смотрел на него с тяжёлым уважением тех, кто знает: не звания делают лидера, а путь, которым он ведёт своих людей. И в их глазах впервые за многие месяцы зажглось то, что ни один приказ, ни одна идеология не могут породить — вера. Вера в то, что, быть может, Флёр-дю-Солей ещё можно спасти и что эта война, начавшаяся здесь, в пыльных улицах Кинганы, была не концом, а только началом пути.

Когда над Кинганой опустился медленный, густой закат, окрашивая небо в тяжёлые цвета запёкшейся крови и выгоревшей земли, к западу от деревни появилась небольшая колонна — усталые, иссечённые боем фигуры, двигавшиеся медленно, но несломленно. Их было немного — едва ли сотня человек из того отряда шахтёров, что когда-то, полные надежд и веры в светлое будущее, вышли навстречу переменам. Теперь каждый их шаг был шагом через боль. Каждый взгляд — немым криком потерянных друзей. И всё же они шли, сохраняя остатки строя, сжимая в руках старые винтовки, оружие, добытое в боях, несущие с собой ту самую последнюю веру, которая не умирает даже тогда, когда умирают все мечты.

Дюпон наблюдал за их приближением с небольшой высоты, стоя на обгоревшей стене бывшей администрации Кинганы. Он не сказал ни слова, не приказал трубить сбор или выстраивать встречный караул - просто ждал.

Жоэль, узнав его среди пыльных фигур бойцов, отделился от колонны и, не ускоряя шаг, направился прямо к нему, потянув за собой весь свой путь, весь свой тяжкий опыт поражения и надежды.

Они стояли напротив друг друга — молча, не разрывая взгляда, в котором переплетались упрямство, боль, горечь разочарования и, самое главное, та особая тяжесть понимания, когда уже не нужны слова, чтобы выразить то, что пережито.

Дюпон медленно спустился с обломков стены, подошёл ближе, так, чтобы между ними осталась всего лишь пара шагов. В этом приближении не было враждебности, не было проверки силы — только уважение двух людей, прошедших свои войны, потерявших свои армии и всё же сохранивших в себе ту искру, ради которой стоило начинать путь заново.

— Ты пришёл, — сказал Дюпон наконец, голосом низким, хриплым от усталости.

Жоэль кивнул. Его лицо было жёстким, губы сжаты, как у человека, вынужденного признать перед собой то, что он долго отрицал.

— Я пришёл, — повторил он, и в этих двух словах было всё: дорога, потерянные товарищи, кровь на руках, слёзы матерей, крики детей в разрушенных деревнях.

Он замолчал на мгновение, будто собираясь с духом, и затем, медленно опустился на одно колено перед Дюпоном, склонив голову в древнем жесте присяги, не перед человеком, а перед идеей, перед самой землёй, которой они оба были обязаны всем, что у них осталось.

Дюпон молчал. Он не спешил поднимать юношу, знал: такие клятвы не дают легко. И такие союзы не заключаются словами. Спустя несколько мгновений Люк протянул руку, положил её на плечо Жоэля и тихо произнёс:

— Вставай. Ты мне нужен. И твоей земле тоже.

Когда Жоэль поднялся, медленно, словно каждое движение давалось ему через боль, накопленную за многие месяцы скитаний и поражений, их взгляды вновь встретились — не как взгляды командира и подчинённого, не как взгляды победителя и побеждённого, а как взгляды двух людей, переживших один и тот же ад, но сделавших из него разные выводы, и теперь готовых идти вместе, потому что другого пути больше не существовало. Дюпон жестом подозвал ближайших офицеров штаба — Орлова, Нгаму, нескольких лейтенантов, среди которых были и те, кто уже успел проявить себя в боях, и коротко, без излишних церемоний, представил Жоэля:

— Жоэль Макаса, — сказал он, и в голосе не было ни намёка на сомнение, ни тени снисходительности, — отныне офицер сил сопротивления.

Он повернулся к Жоэлю:

— Твоя задача — связь с народом. С теми, кто ещё остался в деревнях, в шахтах, в маленьких поселениях, которых не коснулась рука генерала. Ты знаешь их язык. Ты знаешь их страхи. Ты знаешь, за что они будут сражаться, и чего они никогда не примут.

Жоэль стоял молча, слушая, впитывая в себя каждое слово.

— Твои люди, — добавил Дюпон. — Останутся с тобой, под твоим командованием, но теперь — в составе единой армии.

Он сделал паузу, короткую, тяжёлую, как удар молота по раскаленному железу:

— Мы больше не стаи одиночек. Мы — армия. И если уж решили сражаться, то будем сражаться как единое целое. Иначе погибнем. Каждый в своём углу. И тогда не останется никого.

Ответ Жоэля был столь же прост, сколь и окончателен: он не произносил длинных речей, не бросал громких клятв, не говорил о долге или о славе, потому что всё это было уже сказано тем путём, который он прошёл, теми потерями, которые он пережил, и той тяжестью, что теперь навсегда легла на его плечи. Он лишь снова коротко, тяжело кивнул.