Цена металла

— Первый этап — Сен-Маран, — сказал Нгама, проводя указкой по карте. — Мы подойдём с юго-востока, через старую дорогу, которую они считают непроходимой. Там ещё осталась протоптанная тропа, мы очистим её с вечера. Если выдвинемся рано утром — сможем обойти их укреплённый блокпост у моста. Наша цель — взять населенный пункт до того, как они поймут, что он снова стал важным.

— Важно не только направление, — добавил Грегуар, в голосе которого слышалась особое напряжение. — Мы идём не за территорией. Мы идём за правдой. А правда, Люк, это самое хрупкое оружие. Один неудачный шаг — и мы станем такими же, как они.

Он посмотрел на Дюпона, и тот кивнул.

Жоэль молчал долго. Он не был стратегом, не держал в голове маршруты и логистику, не знал, сколько снарядов нужно на взвод, и как долго продержится радиостанция без ремонта. Но он знал другое — и именно это он сказал, когда все посмотрели на него.

— Нам нужно, чтобы люди видели, зачем мы идём. Чтобы деревни открывали нам ворота, а не запирались. Чтобы нас кормили не из страха, а потому что мы — свои.

Он провёл пальцем вдоль деревень, обведённых карандашом.

— Здесь, здесь и здесь. Местные боятся генерала, но ненавидят его. Если мы пойдём как армия — они уйдут. Если мы пойдём как защита — они останутся.

Дюпон выпрямился, подошёл к столу, положил ладонь на середину карты — там, где была обозначена столица, где тонкая линия дороги терялась в петлях грязи и рванины.

— Мы не дойдём до Мон-Дьё в один день. Ни в один бой. Мы дойдём только тогда, когда на каждом повороте нас будут ждать, не с оружием, а с хлебом. Не из любви — а из веры, что мы — лучше.

Он посмотрел в глаза каждому.

— Если мы не станем такими — лучше не идти вовсе.

Они долго молчали после этих слов. Это было то молчание, в котором не зреет сомнение, а выстраивается решимость — тяжёлая, как сталь, не быстрая, как пламя, но та самая, из которой куют судьбы, а не только приказы.

Нгама первым нарушил паузу: коротко кивнул, сделал в блокноте пометку — имена, направления, время выхода. Он не был тем, кто вдохновляет словами. Его язык — порядок, и сегодня он говорил уверенно, потому что порядок, наконец, снова начал обретать смысл.

Грегуар подошёл к столу с другой стороны, закатал рукав — старая татуировка на плечевом сгибе, символ его легионерского прошлого, уже почти стёрлась, но всё ещё напоминала о человеке, которым он был, и которого он теперь сдерживал внутри.

— Нам нужно не просто выжить, — сказал Орлов, медленно раскладывая на стол карты логистики. — Нам нужно выжить красиво.

Жоэль взял на себя задачу, которую никто не озвучил вслух, но все понимали: подготовить сердца. Он должен был идти вперёд, через деревни, общаться с теми, кто ещё не верил, кто ещё не выбирал сторону. С ним пойдут старики, женщины, уцелевшие учителя, молодые парни без оружия.

— Я не дам им обещаний, — сказал он. — Только понимание. Пусть смотрят, и сами решают, кто мы.

Они сидели над картами до вечера.

К моменту, когда солнце скрылось за горизонтом, штаб знал всё: куда они пойдут, сколько будет еды, кто останется на охране, кто поведёт колонны, где начнут собирать подпольные запасы топлива, как будут передавать информацию. Но главное — они знали, зачем идут.

Когда последняя свеча догорела на штабном столе, когда карты были свернуты, блокноты закрыты, а имена вписаны в списки, Дюпон поднялся.

Он посмотрел на каждого из них: на Нгаму, у которого за спиной было больше погибших друзей, чем уцелевших; на Грегуара, который знал, что война не делает мужчин, но раскрывает то, что было спрятано глубоко; на Жоэля, в котором наконец соединились сын, вождь, воин и свидетель.

— Мы начнём через три дня, — сказал он, тихо, но в голосе его не было колебания. — Пусть солнце над Кинганой поднимется в четвёртый рассвет — и тогда мы пойдём.

Он не ждал ответа, просто вышел.

Когда решение о наступлении было принято, когда штаб боевых операций начал превращаться в пульсирующее сердце военной машины, в которой каждый шаг, каждый патрон, каждая капля топлива приобретали стратегическое значение, Дюпон, оставшись наедине с картами и тишиной, позвал Гатти.

Это не было приказом. Это было просьбой, произнесённой почти шёпотом, в тени штабного тента, сквозь который проходили лучи утреннего солнца, рисуя на лицах следы усталости и нерастраченной веры.

— Мне нужен кто-то, кто соберёт не солдат, а людей, — сказал Дюпон, не глядя в глаза. — Кто сможет удержать то, что не держится оружием.

Гатти выслушал молча.

Он уже знал, о чём его просят, ещё до того, как это было сказано. Он знал по взглядам, по тому, как его встречали утром у палаток, по тому, как женщины подносили ему воду, как дети прижимались к его рясе, как юноши спрашивали совета, прежде чем принять на себя новое задание.

Он знал: его место — не на фронте. Его место — между. Между болью и заботой. Между тревогой и доверием. Между тем, что рушится, и тем, что должно быть построено заново.

Штаб гуманитарной помощи был организован в старом ангаре на краю лагеря — там, где когда-то хранили сухие пайки французской армии, теперь стояли ящики с медикаментами, перевязочным материалом, мешки с мукой, ржавые бочки с водой, кипы списков, доски с именами, зачеркиваниями, маршрутами, расписаниями. Но главное — там были люди. Многие из них не умели воевать, никогда не держали оружия, но они несли еду, бинтовали раны, поддерживали тех, кто шатался от усталости, делились последним чаем с теми, кто только что пришёл из боя.

Гатти просто прошёлся между рядами, останавливаясь, разговаривая с каждым: с юной девушкой, которая складывала бинты в тряпичные мешки; со стариком, который сидел у кипящего котла и щепетильно досаливал похлёбку; с подростком, который мыл руки в воде, бурча себе под нос молитву, чтобы забыть, что недавно держал окровавленную голову своего младшего брата.

Гатти не просил отчётов. Он спрашивал: «Что нужно?» И каждый, кто слышал этот голос — спокойный, хрипловатый, но наполненный вниманием, — отвечал не из подчинения, а потому, что чувствовал: ему действительно хотят помочь.

На одной из стен, где когда-то висела карта французских поставок, теперь висел список имён — длинный, исписанный разными почерками, где напротив каждого имени стояло: жив, перемещён, погиб, найден, спасён.

В первые дни к нему обращались как к священнику — с почтением, с нерешительностью, с надеждой на то, что он помолится, благословит, скажет слова утешения, за которые можно будет уцепиться в предрассветной тьме, когда особенно слышно, как плачут дети.

Но со временем к нему стали обращаться иначе. Глубже — как к тому, кто знает, как не сойти с ума от горя, как найти дорогу среди развалин, как различить в пламени то, что ещё можно спасти.