Цена металла

Когда кто-то терял близких — шёл к Гатти, не за молитвой, а за присутствием. Когда еда не приходила в срок — Гатти находил того, кто знал, как поделить последнее. Когда новички, дрожащие от страха, не могли решиться остаться — именно он садился рядом и просто держал их за руку, не говоря ничего, пока дыхание не становилось ровным, а слёзы — переставали течь.

Дюпон, заходя к нему в штаб в редкие часы отдыха, не спрашивал отчётов, не требовал цифр, не сверял списков. Он просто стоял в дверях и кивал. И в этом кивке было всё: признание, благодарность, доверие. Гатти отвечал ему так же — взглядом, иногда коротким словом, и всегда — полным пониманием, что они оба держат на себе разные стороны одного и того же мира.

В ту ночь, когда лагерь уже готовился к маршу, когда бойцы точили ножи и укладывали боеприпасы, когда карты на штабных столах были окончательно размечены, в гуманитарном ангаре продолжали кипеть котлы, бинты сушились над огнём, и над всеми — невидимым, но чувствующимся присутствием — стояла рука отца Гатти.

Это произошло на третий день после того, как штаб утвердил маршрут колонн. Сначала пришли слухи.

Один из разведчиков — юноша из западных холмов, молчаливый, с настороженным лицом — доложил, что за старой плотиной, недалеко от деревни Намбе, остановился отряд из двух грузовиков и броневика, но они не выставили постов, не заняли высот, не вели наблюдение.

Это было странно.

Слишком странно для отрядов генерала, которые в последние недели действовали с почти бешеной жестокостью — не потому, что это был приказ, а потому, что хаос стал их родной стихией.

Дюпон не принял решение сразу. Карта была на месте, доклады — на месте, но атмосфера в комнате была не штабная. Она была тягучей, как дым от недогоревших писем.

— Это ловушка? — спросил Жоэль первым.

— Нет, — ответил Грегуар, глядя в точку на карте, будто пытался разглядеть лица тех, кто там сидел. — Это усталость. Люди, которые больше не понимают, за что стреляют.

Нгама кивнул, и в его лице не было удивления — только та горькая ясность, которая бывает у тех, кто видел, как рвутся цепи внутри армии.

— Они сами ищут выхода, — сказал он. — Но боятся сказать это вслух.

И тогда Дюпон сказал:

— Я поеду сам.

Они подошли ближе к полудню. Три грузовика, выкрашенные в тускло-зелёный, облупившийся цвет, с флагом генерала, привязанным к антенне и один броневик, перекошенный, с треснувшим бронированным стеклом, и, другим, в котором вместо стекла была вставлена ржавая сетка. Остановились на просеке, подняв клубы пыли, и выстроились не в боевом порядке, а так, как стоят те, кто не хочет больше делать шагов.

Дюпон вышел один. Он не взял с собой телохранителей. Только карту, флягу воды и старую, ещё легионерскую куртку — ту самую, в которой он встречал первую африканскую ночь, и в которой, возможно, предстояло встретить последнюю.

Офицер, вышедший навстречу, был не стар — может быть, тридцати пяти лет, с худым лицом и глазами, в которых утомление боролось с чем-то очень похожим на остатки чести.

— Мы пришли не воевать, — сказал он. Голос был с надрывом, словно слишком долго молчал или кричал. — Мы слышали... — он замялся. — Слышали, что у вас... по-другому.

— Сколько вас? — спросил Дюпон.

— Двадцать семь, — ответил офицер. — Из сорока. Остальные... не дошли. Или не захотели.

— Почему вы здесь?

— Потому что мы устали стрелять в деревни. Потому что нам надоело, что с нами пьют те, кто потом отправляет нас на зачистки, а сами — сидят в виллах. Потому что мы знаем, что генерал не победит. А если победит — нам не жить. Мы выбрали смерть. Но хотим умереть на своей стороне.

И в этих словах не было пафоса.

Когда они вошли в лагерь, никто не кричал, никто не аплодировал, никто не хватался за оружие — все только смотрели, с той сдержанной тревогой, с которой встречают незнакомцев, способных стать либо опорой, либо новой болью. Первыми вышли женщины — те самые, что варили похлёбку и бинтовали гнойные раны, те, кто знали цену тепла и недоверия. Они молча передали фляги, поставили в проходе таз с водой. А потом дети — по одному, робко, но с той прямотой, которой обладают только те, кто ещё не знает, как страшен может быть человек.

Дюпон вернулся в штаб, не говоря лишнего. Нгама, узнав, не усомнился — только вычеркнул пару позиций из планов на патрули. Грегуар, бросив взгляд на прибывших, сплюнул и сказал:

— Пусть. Только если что — я первый.

А Жоэль посмотрел в глаза одному из бойцов, тому самому, что вёл грузовик, и увидел в них не гордость, не вызов, а только вопрос: «Можно ли ещё быть живым?»

И ответил взглядом — «Можно. Но теперь по-другому.»

Нгама вызвался сам. Он не любил ждать приказов, когда чувствовал, что момент близок, и действовал не из бравады, не из желания выделиться, а из той простой офицерской привычки, что прижилась в нём за годы службы: если не ты, то кто?

На третий день после первых переходов, когда ударная колонна Дюпона готовилась перегруппироваться перед подходом к юго-западному флангу столицы, он подошёл к Дюпону с кратким, почти будничным докладом.

— Район у Сухого холма пуст. Карта старая. Мы пройдём через овраги и проверим подступы. Если там хоть кто-то есть — мы увидим.

Дюпон не стал перечить. Он знал: Нгама не пойдёт вслепую, но, если уже решил — остановить его будет невозможно. Вместе с ним ушли тридцать два жандарма. Они шли легко, в расстёгнутых куртках, с рюкзаками, обмотанными проволокой, чтобы не болтались. Лица их были молчаливыми, движения — уверенными, а глаза — усталыми, но не пустыми. Это были люди, которые ещё знали, что такое порядок, и не хотели умирать в беспорядке.

Маршрут пролегал через сухую равнину, вдоль ручья, высохшего ещё до начала войны. Песок скрипел под ногами, жар поднимался от земли, и только редкие клочья кустов, обожжённых солнцем, нарушали монотонную линию горизонта.

Первые два часа прошли в тишине. Радио молчало. Птицы не пели. Только редкий хруст камня под ногами — и дыхание, тяжёлое, ровное, размеренное.

А потом один из разведчиков поднял руку. Он стоял, присев на одно колено, глядя вниз, в ямку, вдавленную в мягкий, рыхлый слой пыли. След. Чёткий, свежий, тяжёлый. Военный ботинок, с протектором, не стандартным для регулярной армии.

— Наёмники, — сказал Нгама, и не потребовалось объяснений.

Он присел, провёл пальцем по краю углубления, посмотрел на изгибы почвы.

— Шли группой. Не спешили. Значит, чувствуют себя уверенно.
– Он встал. — Пойдём по ним. Без шума. Без радиосвязи. Если остановятся — ждём команды.

И жандармы, молча, начали строиться в цепь, не подавая сигналов — каждый знал своё место. Они уходили в погоню — не за врагом, а за правдой, которую нужно было увидеть до того, как её спалит огонь.

След вёл их вверх по склону, где почва становилась плотнее, где на ней оставались уже не только следы обуви, но и вмятины от тяжёлых грузов: ящики, волочащиеся по земле, лямки, сдавливающие траву, пятна масла, стекло от разбитого прицела.

Наёмники не скрывались. Они шли с уверенностью тех, кто давно не встречал сопротивления, и потому перестал считать нужным его ожидать. Это было тревожнее, чем засада. Потому что беспечность врага — это всегда признак власти, или глубокой усталости, за которой обычно следует зверство.