Цена металла

Но они шли. Ровно, цепко, без команд. Каждый шаг был медленным, будто в глубокой воде, каждый поворот — как выдох перед прыжком.

На перекрёстке у железнодорожного депо их накрыл первый огонь. Пулемёт, засевший в выбитом окне второго этажа, открыл длинную, мерную очередь, и звук этот был не просто звуком — это был вердикт. Один из бойцов упал сразу, подкошенный в живот. Второй — подстрелен в бедро, затих в кювете, стиснув зубы так крепко, что лицо стало белым, как известка на стенах.

Нгама присел, развернул карту, уже выцветшую, уже ненужную.

— Депо надо брать. Пока темно. И в этих словах не было ни стратегии, ни вдохновения — только знание, только голая, обнажённая необходимость. Он поднялся первым. — За мной, — сказал он, и пошёл вперёд.

Депо было старым, каменным, с бетонным фасадом, давно выцветшими табличками на французском, вросшими в пыль веков, и с железными дверями, теперь раскрошенными в клочья.

Сейчас внутри были не рабочие. Сейчас там были наёмники.

Они стреляли быстро и точно — по всем правилам огневого контакта: длинная очередь на подавление, смена позиции, короткая по уязвимым точкам, подавление флангов.

Нгама повёл левый фланг к складу с обрушенной крышей — оттуда можно было зайти сбоку, в узкий коридор, ведущий к командной точке. Справа двинулись трое, перебежками, укрываясь за железными барабанами, обросшими ржавчиной. Жандарм перед ним получил очередь в грудь — три попадания, и рухнул назад, глаза остались открытыми, и в них, до самого конца, не было страха — только удивление.

Нгама не остановился.

Он шагнул через тело, прижимаясь к стене, взял винтовку обеими руками, дыхание замедлил — и выстрелил. С первого же выстрела с верхнего этажа сорвалось тело.

Площадь перед входом была очищена за семь минут. Пятеро наёмников — убиты. Трое жандармов — ранены. Ещё двое — мертвы.

Нгама вёл группу из четырёх человек по центральному проходу, где раньше, когда-то давно, стояли платформы с вагонами. Теперь здесь были только обломки — гильзы, разбросанные коробки, бензин, пропитавший пол, и тени, в которых кто-то ещё жил, дышал, целился.

Они столкнулись впритык, у развилки. Два наёмника. Один — с автоматом «Галиль», второй — с мачете. Первый выстрелил, почти без прицела, и пуля прошла рядом с виском Нгамы, взрезав воздух, как крик. Он рванулся вперёд, не думая, как рвутся только те, кто больше не ищет вариантов, и ударил прикладом в грудь — не чтобы сбить, а чтобы уничтожить. Второй — с мачете — бросился на него в тот же миг. Их тела столкнулись, как два мира: один — умирающий, защищающий; второй — уже мёртвый, но ещё атакующий. Удар пришёл в живот: глубокий, неточный, но достаточный. Мачете вошёл в плоть на всю длину лезвия, со свистом, с треском ткани, с тупым звуком.

Нгама не отшатнулся. Он только выдохнул — коротко, как будто наконец услышал свой внутренний голос, и ударил. Снова и снова. До тех пор, пока второй не рухнул.

Жандармы подоспели на секунду позже. Они увидели, как Нгама, покачнувшись, сел у стены, не отпуская винтовку, как будто всё ещё ждал нового выстрела. Кровь пропитала камень, уходя в землю, как в песок. Он смотрел на них, не говоря ничего, и только в конце — когда один из бойцов подошёл ближе, упав на колени, — он сказал тихо, почти шепча:

— Строй… держи…

И закрыл глаза. Тишина, которая наступила после, была не той тишиной, что приходит вслед за победой, не тем лёгким затишьем, когда бой окончен и жизнь, словно вздох, возвращается в лёгкие. Это была тяжёлая, серая тишина, в которой звуки будто стеснялись появиться, в которой шаги бойцов глухо отдавались по оплавленным доскам, как по алтарю, где только что случилась жертва, слишком большая, чтобы о ней можно было говорить вслух.

Жандармы не кричали. Никто не звал санитаров. Никто не рвался вперёд, чтобы догнать отступивших. Они просто стояли — вокруг своего командира, сидящего у стены, уже обмякшего, но всё ещё держащего винтовку. И каждый кто стоял рядом, понимал: больше нечего доказывать, больше не нужно присяг, не нужно строевых докладов, не нужно слов. Потому что он уже отдал всё. До конца.

Марш не был торжественным. Не было флагов, не звучала музыка, не раздавались победные возгласы. Даже шаги бойцов казались тише, чем обычно, будто земля сама поглощала звук, зная, что впереди — не битва, а развязка. Колонны шли разрозненно, но слаженно.

Старики с повязками на плечах везли телеги с боеприпасами, юноши держали винтовки так, как держат за руки младших братьев. Среди бойцов шли женщины — не в тылу, не в санитарных зонах, а рядом, в строю, с рюкзаками за плечами и руками, покрытыми шрамами от предыдущих боёв.

Грузовики ехали медленно, дёргано, глохли, заводились снова, над ними поднималась пыль, и над этой пылью стояли силуэты — в касках, в простых кепках, в потрёпанных куртках. Те, кто ещё вчера были шахтёрами, жандармами, учителями, теперь стали частью одной силы, что шла не за победой, а за возвращением страны.

А впереди уже виднелось Мон-Дьё. Сначала — контуры, потом — шпили, резкие, угловатые силуэты бетонных баррикад. И над всем этим — дым, вечно висящий дым, в котором терялись очертания того, что когда-то называли городом.

Мон-Дьё вырос из горизонта не как город, а как предостережение. Стены, возвышающиеся над предместьями, были не из камня, а из обломков: из машин, перевёрнутых и сваренных друг с другом; из железных контейнеров; из мешков с песком, давно промокших и просевших, но по-прежнему стоящих в линию. Город не был живым. Он не дышал. Он только наблюдал. Из окон, заколоченных стальными щитами, из амбразур, вырезанных в стенах административных зданий, из верхних этажей, где, может быть, ещё оставались те, кто когда-то знал слово «служба».

Дюпон остановил колонну за два километра до внешнего периметра. Он знал, что дальше идти без подготовки — значит бросить на ветер всё, что они выстраивали.

Штаб расположился под укрытием старой насосной станции, где когда-то качали воду в южные кварталы Мон-Дьё, а теперь пыль и жухлая трава забили всё, кроме подземных труб, в которых эхом отзывались голоса людей, вновь планирующих войну. Карта, расстеленная прямо на бетонном полу, была исписана линиями, которые никто не объяснял голосом — все знали их наизусть. Каждая черта означала не направление, а долю вероятности выжить; каждый значок — не позицию врага, а возможное место последней передышки.