Цена металла

— Говорит отец Гатти. Это не конец. Это — момент. Вы ещё живы. И значит, у нас есть выбор.

Он не говорил много. Только это. Люди начали подходить. Не за медициной. За подтверждением, что всё это — не сон.

Серафина на ночь закрыла двери. Перевязала последние раны. Протёрла инструменты.

— Завтра будет больше, — сказал Гатти.

— Мы справимся?

— Мы обязаны.

Она не спорила. Потому что знала: когда рядом есть тот, кто говорит вместо Бога, и тот, кто лечит молча — это и есть шанс.

Город начал меняться, не политически — физически. Стены начали очищать. Кто-то оттирал лозунги. Кто-то — рисовал поверх. Появились новые знаки: былой цветок Солнца, линии ладоней, старые племенные символы. Люди хотели показать, что здесь теперь не зона страха. Здесь — живут. Гуманитарный центр стал сердцем этой зоны. Сюда приносили еду, найденную в подвалах. Сюда приводили стариков. Сюда привели даже солдата Н’Диайе, выброшенного своими, с простреленной ногой. Он не просил помощи. Но когда Серафина начала бинтовать, он сказал:

— Я стрелял в ваших.

— Ты стрелял в небо, — ответила она. — Теперь лечишь землю.

Он не понял, но не сопротивлялся.

Отец Гатти в эти дни не сидел. Он ходил, от одного квартала к другому. Сжимая в руках старую радиостанцию.

— Внимание. Это зона гуманитарной нейтрализации.

— Повторяю: улицы между железнодорожной аркой и площадью Конституции — под защитой.

— Гуманитарные коридоры открыты.

— Повторяю: мы не спасаем. Мы живём.

Люди слышали.

На третий день в центр вошла женщина в форме полиции нового правительства, без оружия. За ней — колонна из десяти подростков. Все — грязные, избитые, измождённые.

— Они мои, — сказала она. — Я привела. Чтобы не стали мясом.

Серафина посмотрела на неё долго.

— Почему ты?

— Потому что мне некуда больше идти.

— Тогда оставайся.

К вечеру пришли шахтёры с плато Кила Мой. Уставшие, в чёрной пыли. Один нёс на руках коробку с надписью «Помощь». Внутри — бинты, ржавые ножницы, гвозди.

— Мы не умеем лечить, — сказал он. — Но умеем строить.

Так начали появляться деревянные ширмы, новые койки, платформы под укрытия.

— Не для ран, — сказал он. — Для тени. Чтобы солнце не обжигало их так быстро.

К ночи в центре было уже более двухсот человек. Списков не вели. Просто ставили камешки у входа. Один камешек — один живой.

Гатти клал их сам. Иногда — молча. Иногда — шепча:

— Ты ещё здесь. Ты ещё в счёте.

И эти камни становились фундаментом города. К четвёртому дню после установления контроля над большей частью столицы в освобождённых районах начало происходить то, чего больше всего боялись и больше всего ждали — возвращение голосов.

На улице Дюма, между полуразрушенной булочной и недействующей телефонной будкой, группа женщин собрала первый импровизированный уличный рынок. Продавали почти ничего: мешок проса, три связки петрушки, маленький кувшин с подсоленной водой. Но это был рынок, а значит, был выбор - жизнь.

Серафина увидела его, когда шла по маршруту утреннего обхода с набором аптечек и двумя волонтёрами. Она остановилась. Не вмешалась. Просто смотрела.

— Мы не можем ещё это разрешить, — прошептала помощница.

— Мы не можем это остановить, — ответила Серафина. — Если у них хватает духа торговаться, значит, они уже выжили.

В здании старого лицея, где теперь размещались тяжелораненые, заговорили дети.

— Тётя, у меня нога всё ещё болит, — сказал мальчик с выбитым плечом. — Но теперь меньше, потому что ты здесь.

Серафина поправила повязку, не глядя на него.

— Тогда нога — умная. Она знает, что боли нет смысла, если кто-то рядом.

— А если никого?

— Тогда боль — это просто тишина. Но мы здесь, чтобы её заглушить.

Мальчик подумал.

— Значит, ты — глушилка?

Она впервые за три дня улыбнулась. И кивнула.

— Сегодня — да. Только не для музыки. Для страха.

Отец Гатти, тем временем, вел радиопередачи не как проповеди, а как эфиры усталого голоса, который не исчез. Его сообщения были кратки. Ни политики, ни оценки. Только констатация жизни:

— Сегодня в центр пришло 213 человек.

— Семь новых младенцев.

— Один старик умер. Тихо. Но не в одиночестве.

— Пекари открыли печь. Первый хлеб с начала мая.

— Это не победа. Это дыхание.

Каждое такое сообщение передавалось в эфир на частоте, известной как “7.2”, — частоте, которую когда-то использовали для трансляции новостей от имени правительства. Теперь — это было радио уцелевших.

Вечером в гуманитарный штаб пришла девочка с лентой на голове. Она не говорила. В руке — тряпичная кукла. На груди — след ожога. За ней — тень, высокая, молчаливая, сгорбленная. Мужчина — один из тех, кто ещё три дня назад был на блокпосту с автоматом. Он не просил. Он поставил перед Серафиной мешок с углём.

— Печь. Для печи, — сказал он.

— А вы?

Он указал на девочку:

— Моя. Её не убили. Значит, я теперь — с вами.

К ночи в лагере звучали песни. Не громко. Просто кто-то начал напевать — знакомые мотивы, старые племенные напевы, те, что раньше звучали только в деревнях у огня. Кто-то подхватил. Кто-то — сбился. Кто-то — заплакал.

Серафина стояла у входа в здание школы. Смотрела на лампу, которую волонтёры подвесили над дверью. Она светила тускло, но не гасла. Гатти вышел, сел рядом. Помолчал. Потом сказал:

— Мы всё ещё не спасаем. Мы — просто здесь.

— Значит, уже не «просто».

— Уже — не зря.

И в этот момент из-за поворота вышла группа подростков. Трое — с руками, перевязанными по локоть. Двое — с выцветшими повязками на лбу.

— Это лагерь? — спросил один. — Или снова армия?

Серафина поднялась. Ответила:

— Это то, что останется после неё.

Они молча вошли. И никто не спросил — чьи они были. Потому что теперь они были здесь.

На шестой день после остановки боёв по периметру центральных кварталов столицы в гуманитарном штабе появилась первая карта. Нарисованная от руки, на листе из старого бухгалтерского журнала. Линии улиц были искажены, имена — забыты, но точки были расставлены чётко.