Цена металла

— У кого мандат на тех, кто убивал на наших улицах с аппаратурой англичан?

Посол перевёл взгляд на неё. Долго. Не как мужчина на женщину. Как система на пострадавшую. С пониманием и усталостью.

— Справедливость должна быть процедурной. Иначе это — вторая революция.

— А может, это просто честность? — тихо заметил Гатти сзади. Первый раз за всё время.

Посол не ответил. Он свернул бумаги.

— Вы не обязаны отвечать сейчас, — сказал он. — Я здесь на три дня. Потом отчёт. Потом — рекомендации.

— В Париже?

— И не только.

Когда он вышел, в комнате повисло не молчание, а давление.

— Они пришли, — сказала Серафина. — С ключами. Только от своих дверей.

— А мы — с телами, — ответил Люк. — И без замков.

Он подошёл к окну.

— Значит, либо мы строим дом. Либо снова — баррикаду.

Поздний вечер. Воздух над городом снова напоминал о пепле — не запахом, а его отсутствием. Как будто всё выгорело, и теперь дышишь не дымом, а тенью от него. Отец Антонио Гатти и Люк Дюпон сидели на ступенях перед зданием старого архива. Перед ними — площадь, по которой днём ходили дипломаты, а ночью — возвращались настоящие хозяева улиц: женщины с корзинами, раненые, молчащие подростки, у которых руки помнили автомат, но глаза — уже нет.

— Он говорит правильно, — начал Гатти. — И говорит спокойно. У него слова на вылет отточены. Даже паузы у него дипломированные.

— Он говорит, чтобы мы перестали думать, — ответил Люк. — Чтобы начали соглашаться. Сами. Добровольно. Гладко.

— Это язык выживших. Им всегда кажется, что договор — лучше последнего выстрела.

— Но договор всегда пишется на бумаге, а кровь — на земле. Бумагу читают. Кровь забывают.

— Ты знал, что они придут? — спросил Гатти.

— Знал, — кивнул Люк. — Они ждали, пока всё будет сделано. Пока грязь осядет. Пока мы станем уставшими. Тогда они заходят. С папками.

— А ты?

— Я — не уставший. Я — не законченный.

— Они тебя боятся?

— Нет. Я им не мешаю. Пока.

Отец Гатти опустил взгляд. Его пальцы перебирали чётки. Молча. Без молитвы. Чётки были деревянные. Треснувшие. Он ими не вымаливал, он ими помнил.

— Знаешь, что страшнее всего? — произнёс он наконец.

— Что?

— Что мы начнём говорить их словами. Повторять их фразы. Про «восстановление», про «переход», про «мягкую интеграцию». И не заметим, как нас снова делают объектом. Не субъектом.

— Я не позволю, — сказал Люк. — Пока я помню улицы по именам, а не по участкам.

— А если тебя завтра заменят?

— Тогда у них останется кресло. А у нас — город.

В темноте над площадью снова зашевелились фигуры. Без звука. Без запроса. Люди приносили мусор к зданию суда — не чтобы сжечь. Чтобы разгребать. Сами. Без приказа. Без отчёта.

— Видишь? — сказал Гатти. — Пока они делают это без охраны, без структуры — мы ещё свободны.

— А когда придут и скажут, что теперь надо согласовывать с префектом?..

— Тогда мы вспомним, как шли по улицам без фонарей.

Они поднялись.

— Завтра они снова придут, — сказал Люк.

— Пусть. Но мы уже знаем, как пахнет ложь. И это — самое главное.

Самолёт приземлился почти так же, как в прошлый раз — ровно, без опозданий, без встречающих с цветами. Только теперь на взлётной полосе уже стояли. Не приветствовать - проверить. Потому что все знали: если Франция возвращается так быстро, значит, везёт не соболезнования, а намерения.

Посол Жерар де Мюль вышел, как и прежде, в костюме, который держал форму лучше, чем многие армии. Только взгляд был другим. В прошлый раз он смотрел на страну, где уже всё случилось. Теперь — на страну, где всё ещё не решено.

— Где он? — спросил он у сопровождающего.

— Там же. Он не уехал. Не исчез. Не ушёл в штаб. Он просто... остался.

Посол кивнул. Ему не нужно было больше объяснений. Он знал: тот, кто остался после победы и не сел на трон — опасен. Потому что ему, возможно, ничего не нужно.

Люк Дюпон ждал его в комнате, где раньше размещалась дирекция по делам недропользования. На стене — ещё старая карта с обозначением месторождений. Стол — тот же. Только теперь не заваленный бумагами, а пустой.

— Месье Дюпон, — сказал посол, входя. — Рад, что вы ещё здесь.

— А где мне быть? — ответил Люк. — Я никуда не уезжал.

— Это уже делает вас редким видом.

Он сел. Поставил портфель на стол. Медленно открыл. Достал документы. Не суетился. Он играл роль до последнего жеста.

— У нас теперь ясность, — начал посол. — Париж провёл совещание. Координационный комитет согласен, что в данной ситуации нужна фигура. Авторитетная. Принятая обществом. С военным опытом. С умеренной позицией. С дипломатическими контактами.

— Вы ищете профиль?

— Мы предлагаем его вам.

Молчание.

Посол пододвинул документ. На нём стояло: "Резолюция о временной гражданской администрации. Руководитель: полковник Люк Дюпон."

— Вы предлагаете мне быть президентом? — спокойно спросил Люк.

— Мы предлагаем вам не дать хаосу заполнить пустоту. Предлагаем легитимность. Поддержку. Инструменты.

— И процент?

— Доступ к помощи. Защита. Возврат дипломатического статуса.

Люк поднялся. Медленно. Подошёл к окну. Там — дети. Там — рынок. Там — улица, которую он освобождал, но не правил.

— А вы не подумали, что я могу сказать нет?

— Подумали. Но мы не рассчитывали.

— Тогда я вас удивлю.

Он повернулся. В голосе не было эмоции. Ни торжества. Ни злобы. Только усталое, крепкое спокойствие.

— Нет.

Посол замер. На долю секунды. Потом заговорил мягче.

— Почему? Вы же знаете, что вас поддержат. Народ...

— Народ не выбирал меня. Он просто не убил меня. Этого недостаточно.

— Вам доверяют. Вас слушают.

— Поэтому я и не стану править. Чтобы они не забыли, как это — говорить без страха.

— Вас заменят.

— Это неизбежно.

— И может прийти тот, кто хуже.

— Тогда пусть это будет их ошибка, а не моя подпись.

Посол собрал бумаги. Сложил аккуратно.