Цена нелюбви

Из-за бледной, прозрачной кожи, белокурых не только волос, но и ресниц и бровей ее лицо казалось полинявшим. Маленький, скошенный подбородок. Именно благодаря этому слабому подбородку, а не далеким от классики чертам ее никогда не сочтут хорошенькой (какая малость нас губит). Другой проблемой была ее одежда. Большинство девочек благоразумно предпочли джинсы, а те немногие платья, что я заметила, были или из черной кожи, или переливались блестками, как потрясающее платье Лоры Вудфорд. Однако платье этой четырнадцатилетней девочки - для краткости назовем ее Элис - почти достигало колен, пояс был завязан сзади огромным бантом, плюс пышные рукава. В волосах лента, на ногах лакированные лодочки. Ее явно одевала мама, страдающая прискорбно распространенным представлением о том, как должна выглядеть на вечеринке юная девушка, невзирая на то, какой год за окном.

Даже я сразу поняла, что Элис - не клевая– слово, неумолимо переданное нашим поколением следующему, что подтверждает его неподвластность времени. Смысл этого слова меняется, но всегда существует нечто клевое. И в нашей молодости презирали посредственность, смиренную и оправдывающуюся, не смеющую поднять глаз. Однако боюсь, этой несчастной девочке не хватило социального опыта для того, чтобы огорчиться из-за клетчатого платья с пышными рукавами и поясом с бантом. Когда мать принесла его домой, она, несомненно, обняла ее с идиотической благодарностью.

Именно «Лестница на небеса» выманила ее покрасоваться. Однако, с каким бы теплом ни вспоминали мы ту старую песню «Лед зеппелин», она ужасно медленная, и лично я считаю, что под нее невозможно танцевать. Элис это не остановило. Она раскинула руки, закрыла глаза и запрыгала по залу все расширяющимися кругами. Она явно забыла, где находится, и не замечала, что взлетающая юбка открывает ее трусики. Когда бас-гитара взяла ее в плен, ее движения перестали напоминать рок-н-ролл и буги-вуги, перейдя в нечто среднее между самодеятельным балетом и танцем суфи.

Может, тебе показалось, что я придираюсь к ней, но нет, я была очарована. Наша маленькая Айседора Дункан была столь непосредственной, столь воодушевленной! Может, я даже немного ей позавидовала. Я вспомнила, как скакала по нашему лофту в Трибеке под «Токинг хедз», когда была беременна Кевином, и опечалилась, что все это осталось в прошлом. Хотя Элис была на добрых восемь лет старше Селии, что-то в этой прыгающей и кружащейся по спортзалу девочке напомнило мне нашу дочь. Вряд ли Элис была эксгибиционисткой. Она вышла танцевать только потому, что услышала одну из своих любимыхпесен — опять это слово, — и потому, что по безлюдному пространству легче кружиться в экстазе. Наверное, она часто кружилась по собственной гостиной под эту самую песню и не видела причин отказываться от любимого занятия только потому, что двести злобных подростков бросали на нее косые взгляды.

«Лестница на небеса» кажется бесконечной, но и она почти закончилась. Кевин мог бы подождать еще пару минут. Но нет. На меня накатил страх, когда Кевин лениво отлепился от стены и двинулся на Элис, как ракета «Пэтриот» на перехват «Скада». Кевин остановился точно под зеркальным шаром, правильно рассчитав, что следующий пируэт подведет левое ухо Элис прямо к его губам. Есть. Контакт. Кевин чуть наклонился и что-то прошептал.

Даже не стану притворяться, будто знаю, что он сказал. Но та картина вдохновляла все мои последующие мысленные реконструкции четверга.Элис окаменела. Ее лицо вспыхнуло смущением, полностью отсутствовавшим мгновение назад. Ее взгляд заметался, но не нашел ни единого укромного местечка. Она вдруг словно впервые увидела зрителей и осознала последствия своего безрассудства. Песня еще не совсем закончилась, и Элис, делая вид, что ничего не произошло, продолжала танцевать. Она двигалась, спотыкаясь, взад-вперед в замедленном, жутком танце смерти, как Фей Данауэй в финале фильма «Бонни и Клайд».

Диджей ловко переключился на «Белого кролика» «Джефферсон эарплейн». Элис подхватила клетчатую юбку и скомкала ее между ногами. Ковыляя к темному углу, она крепко прижимала локти к талии, стараясь спрятать ладони одну под другой. Я почувствовала, что за последнюю минуту она резко и как-то тошнотворно повзрослела. Теперь она знала, что платье ее отвратительно, а подбородок слаб. Что мама предала ее. Что она не клевая;что она никогда не будет красивой. И самое главное: она поняла, что никогда-никогда не выйдет на пустой танцпол — вероятно, любой танцпол — до конца своей жизни.

Меня не было там в четверг.Однако двумя годами ранее я была свидетельницей предвестника четверга :в том же самом спортзале была убита одна-единственная выпускница младшей средней школы Гладстона.

Ева

2 марта 2001 г.

Дорогой Франклин,

Сегодня в конце рабочего дня ко мне обратился мой коллега Рикки. Его предложение было настолько близко к упоминанию запретного, насколько он мог себе позволить: он пригласил меня в церковь. Я смутилась и поблагодарила, но вежливо отказалась. Он не отступился, спросил почему. Что я должна была сказать? Что это вздор? Я всегда немного свысока относилась к религиозным людям, поскольку они снисходительно относились ко мне. В общем, я сказала, что хотела бы пойти, хотела бы поверить. И иногда изо всех сил пытаюсь поверить, но ничто из случившегося за последние годы не дает оснований предполагать, что за мной присматривает существо, наделенное добротой. Возражение Рикки о неисповедимых путяхне произвело особого впечатления ни на него, ни на меня. Неисповедимые, сказала я. Теперь ты можешь повторить это.

Я часто возвращаюсь к замечанию, сделанному тобой в Риверсайд-парке до того, как мы стали родителями. «По меньшей мере ребенок – это ответ на Главный Вопрос». Тогда меня встревожила настойчивость, с коей в твоей жизни возникал тот Главный Вопрос. Видимо, у нашего бездетного периода были свои недостатки, однако я помню, как сказала тогда, что, может, мы были «слишком счастливы» - явно более приятная крайность, чем мучительная пустота. Может, я слишком ограниченная, но тебя мне было достаточно. Я любила наблюдать за твоим лицом, когда ты встречал меня после долгих путешествий, которые переживал тяжелее, чем я, и поздно просыпаться наутро в жарком коконе. Мне было достаточно. Нашей пары, похоже, было недостаточно тебе. Может, это говорит о твоей более тонкой душевной организации, но мне было обидно.

Однако, если не было никаких причин для жизни без ребенка, откуда было взяться причинам жить с ребенком? Ответить на чью-то жизнь последующей жизнью – значит просто переложить бремя поиска цели на следующее поколение. Этот перенос равносилен трусливой и потенциально бесконечно отсрочке. Ответом ваших детей, вероятно, также окажется рождение потомства и, следовательно, навязывание собственной бессмысленности существования их отпрыскам.

Я поднимаю этот вопрос, поскольку, по моему мнению, ты ожидал, что Кевин ответит на твой Главный Вопрос и с раннего возраста сможет почувствовать твои фантастические ожидания. Почему я так думаю? Из-за мелочей. Агрессивная сердечность в твоем голосе, скрывающая робкое отчаяние. Пылкость твоих объятий, которые ему могли показаться удушающими. Решительность, с коей ты закруглял к субботе свои дела, чтобы предоставить себя в его распоряжение, хотя подозреваю, что дети хотят видеть родителей занятыми; они не хотят, чтобы родители заполняли свое расписание их мелкими нуждами. Дети жаждут уверенности в том, что есть и другие дела, важные дела, иногда более важные, чем они сами.

Я не восхваляю безнадзорность. Однако Кевин был всего лишь маленьким мальчиком, который в одиночку должен был ответить на Главный Вопрос, загнавший в тупик его взрослого отца. Какое тяжелое бремя для новичка, пришедшего в этот мир! И что еще хуже, дети, как и взрослые, резко различаются в том, что я называю религиозными аппетитами. Селия была больше похожа на меня: объятие, карандаш, печенье, и она насыщалась. Кевин же, казалось, не хотел практически ничего, но теперь я понимаю, что он был духовно ненасытен.

Мы оба отошли от церкви, а потому не имело смысла воспитывать наших детей армянскими ортодоксами или пресвитерианами. Хотя я не согласна с тем, что дети должны зубрить Ветхий Завет, Кевин благодаря нам ни разу не был внутри церкви. Тот факт, что тебя и меня воспитали в том, от чего мы могли отдалиться, вероятно, давал нам преимущество, ибо мы знали свое прошлое и понимали, чем не являемся. Вот я и думаю, может, было бы лучше, если бы мы извергали на Кевина груды религиозной чуши, которые он мог бы отбросить нам, — нелепые фантазии о непорочном зачатии и заповедях на горных вершинах, просто застревающие в детских глотках. Я была непрактична; я сомневалась, смогли бы мы притвориться верующими ради детей и не раскусили бы они наше притворство. Тем не менее отречение от самоочевидной суеты сует путеводителей и рекламы «олдсмобиля», наверное, не приносит удовлетворения.