Частное расследование
Шрифт:
"Только бы звонка не было, успели бы до перемены",- подумал Лаптев, и в ту же минуту приглушенно, но слышимо в школе затрещал звонок. "Теперь придется ждать", - подосадовал он и прикрыл уставшие глаза.
Перемена вечерней школы была нешумной. Трое лишь вышли на крыльцо покурить, Лаптеву тоже курить захотелось. И взгляд его упал на светлое окно директорского кабинета. Вначале Лаптев подумал, что он ошибся. Пригляделся внимательнее - ошибки не было. Светилось первое окно справа от входной двери. Лаптев непроизвольно качнулся и шагнул. "Что-то случилось,- подумал он.Алешка попался... Пацан".
Но он все же шел к школе. К ступеням крыльца, к желтому свету окна, которое завораживало его, точно ночную бабочку.
Свет потух, когда он был рядом с крыльцом. Через минуту Алешка выбежал из двери и, не заметив отца, помчался через двор. Лаптев поспешил за ним и позвал его свистящим шепотом:
– Алешка-а...
Сын остановился и, не дождавшись, пока отец подойдет, сказал издали, тоже вроде шепотом, но таким, что его на всю округу слышно было.
– Порядок... Все в порядке...
Они пошли той же дорогой, мимо аптеки.
– Почему у директора свет горел?
– спросил Лаптев.
– Она здесь?
– Нет, - ответил Алешка.
– Это Валерка зажигал.
– Дур-рак!
– с досадой произнес Лаптев.
– Соображения, что ли, нет? Лезут в кабинет директора, как домой. Свет зажигают. Кто-нибудь увидит и скажет, лазили, мол. Что тогда?
– Па-апа, - проговорил удивленный Алешка.
– Да ты чего? У Валерки свой ключ. Она ему дала. Он там магнитофоны ставит и другую аппаратуру, чтоб не сперли, в железный ящик. Валерка свободно в кабинет заходит.
Лаптев вздохнул с облегчением, расслабился, замедлил шаг.
– А я уже подумал черт-те чего, - признался он. А подходя к автобусной остановке, предупредил сына: - Матери молчок. Гуляли. Головы у нас заболели, вот и проветривались.
Но матери врать не пришлось. Она встретила их на пороге и сказала:
– Алешка, я сейчас в магазине слыхала, Машину маму увезли в больницу. Ей плохо. Наверное, тебе к Маше надо сходить.
Алешка молча повернулся, но мать остановила его: "Подожди", - и сунула в руки флакончик, сказав:
– Пусть Маша выпьет и брат ее тоже. По столовой ложке. Худа не будет.
Сын убежал, а Лаптев спросил у жены:
– Пустырник, что ли, дала?
– Конечно. Думаешь, девочке легко? Пусть успокоится. Худа не будет.
Лаптев усмехнулся. Жена и свою семью, и всех знакомых настойкой пустырника потчевала. И всегда со словами: "Худа не будет".
– А что случилось-то?
– спросил он жену.
– Откуда я знаю? За котлетами в магазине стояли, женщина подошла, рассказывает, она с Балашовой в одном доме живет. Говорит, "скорая" приехала и забрали. Вроде сердечный приступ... А там кто ее знает. Ей не докладывали. Чего ты стоишь? Раздевайся.
– Да, - согласился Лаптев и, снимая пальто, спросил :- Она сердечница, что ли?
– Не знаю, она не моя. Да господи, сейчас все сердечники.
Жена пошла на кухню. Там у нее котлеты жарились. А Лаптев переоделся, телевизор включил.
– Семен!
– окликнула его с кухни жена.
– Семен! Иди сюда.
Лаптев пришел на кухню, сел у стола, вслух подумал:
– Чего бы поесть? Котлеты - это хорошо, да тяжело на ночь и брюхо растет, - горестно вздохнул он.
–
Ты чего же молчишь?– повернулась от плиты жена.
– Ничего не рассказываешь? Почему я от чужих людей все должна узнавать?
– Чего тебе рассказывать?
– Как чего, все, - уклончиво ответила жена.
– Чем занимаешься, что делаешь?
Лаптев удивленно брови поднял и губы поджал.
– Да, да, да... Нечего брови-то топырить... Чего ты там дурью маешься? Людей смешишь. Тоже мне нашелся туз козырный.
Лаптев начинал понимать, в чем дело, но виду не показывал.
– Ты чего плетешь от села, от города?- спросил он.
– Толком говори.
– Не притворяйся, - осадила его жена.
– Знаешь, про что я речь веду, про Балашову. Я, Семен, тоже ее жалею, тоже сердце есть. Без мужика осталась, с двумя детьми, несладко, конечно...
– А чего ж ты тогда... восстаешь?
– То, что бабочка замазалась. Тут уже никуда не денешься. Сама влезла, сама и выхлебывай. Тебе туда соваться нечего.
– Да-а, - покачал головой Лаптев.
– Ты и вправду все знаешь. Откуда?
– У нас, Сема, не редакция, - усмехнулась жена и, подойдя к столу, уселась против мужа.
– Нам не надо телефоны обрывать. И так все новости соберутся. Все знаем и про всех. Потому я тебе и говорю: брось дурью маяться. Балашову не зря уволили, и нечего неприятности себе и нам наживать. Алешка - ребенок, ничего в жизни не понимает. А тебе надо бы поумней быть. Алешку пожурят, тем и кончится. А тебе может хуже быть.
– Ясно, - сказал Лаптев.
– Учтем.
– Вот и хорошо, - улыбнулась жена.
– Ты, Сема, добрый, это я знаю. Но лопухом тоже не надо быть. Мало ли чего тебе в уши пональют? Тебя обмануть-то в два счета, - поднялась жена и к плите шагнула.
У Лаптева миролюбие кончилось, и он сказал:
– Так... Давай выкладывай, чего тебе про Балашову известно. Какие-такие грехи ты у нее нашла? Что-то я про них раньше не слыхал. Давай выкладывай.
– И выложу, чего мне бояться, - в тон ему ответила жена.
– Проворовалась твоя Балашова, и тут уж никуда не денешься, - сурово сказала она.
– Как проворовалась?
– А так, документы подделывала, счета. Ученикам одежду покупала. Пальто берет за пятьдесят рублей, пишет восемьдесят. Тридцать рублей в карман.
– Ты ее за руку поймала? Когда она тридцать рублей прятала?
– перебил Лаптев.
– Не примудряйся...
– Я не примудряюсь. А вот ты сплетни собираешь. Это точно. Ничего ты не знаешь, а плетешь. И никто пока толком не знает. А вот я узнаю точно, и тогда все будет ясно.
– А кто ты такой? Ты кто - следователь? Прокурор? Чего ты ее защищаешь? Что, повиляла перед тобой и ты растаял? Бес в ребро, да? А то я не понимаю. Перед людьми стыдно.
Лаптев поглядел на жену укоризненно, головой покачал, спросил:
– А передо мной не стыдно? Дожились... Не стыдно такое говорить? Или свой, перетерпит, да?
Жена, кажется, поняла эту горечь и обиду в голосе Лаптева. Она выключила плиту, села за стол, сказала уже спокойнее:
– Все так говорят. Прямо в глаза.
– Ты прежде не людям, а себе верь. Что же выходит, люди меня лучше знают, чем ты? Дожились, слава богу.
Жена молчала, и Лаптев продолжал:
– Да я ее в глаза не видел, эту Балашову. Понимаешь?