Частное расследование

Но особо горевать Лаптев не собирался. Нечто подобное он предполагал, и паниковать сейчас означало просто-напросто сдаться.

С этой мыслью он и отправился по делам. Но, против его воли, думалось о предстоящем. С горечью думалось. И вместо того, чтобы напрямую идти в райисполком, Лаптев решил немного развеяться, прогуляться. Хотя погода стояла вовсе не для прогулок, декабрь. Снег, что выпал неделю назад, сошел. А серая овчина неба нового не обещала. Сыпало моросью, надоедливой, скучной, а верховой жесткий ветер примораживал землю, разводил несусветную склизь. Люди без дела из домов не выходили, и потому пустынно было в поселке.

Погруженный в свои невеселые раздумья, Лаптев не сразу расслышал окликающий его голос. А расслышав, обернулся и обрадовался. Следом шли его недавние знакомые, учительницы, мать и дочь. Очень вовремя встретились эти люди.

– Молодежь меня под уздцы взяла, - смеясь, говорила подходившая учительница-мать.
– А то я того и гляди растянусь, коняка старая.

Она шла посредине между дочерью и еще одной женщиной, тоже молодой. Но гляделась она, даже рядом с ними, вовсе не старой конякой. Холодная морось свежила лицо, и смуглые щеки молодил румянец.

– Куда это вы, Семен Алексеевич, бегом да согнувшись?

– По делам да по делам, а тут еще погода собачья,- пожаловался Лаптев, бросая неприязненный взгляд на небо.

– Ну, уж скажете тоже, - возразила учительница.- Прекрасная погода. Декабрь, а еще хорошо.

– Чего хорошего, - сказал Лаптев.
– Озимые-то пропадут.

– Виновата, виновата,- тотчас согласилась учительница.- Мы, грешным делом, забываем всегда про хлеб. Абы нос не мерз, и ладно... Познакомьтесь, Семен Алексеевич, это наш местком, Зоя Михайловна, моя бывшая ученица. Я вам про нее говорила. Она вам может помочь, кое-что рассказать.

Молодая женщина приветливо улыбалась, но последние слова согнали улыбку с ее лица.

– О чем рассказать?
– быстро спросила она.
– Опять Балашова?

– Что случилось, Зоя?
– удивилась старая учительница.
– Разве это надо скрывать?

– Но и не... говорить об этом на каждом перекрестке... Надоело!

– Так это же Семен Алексеевич, он хочет помочь...

– Не буду я ничего рассказывать, - бесстрастно проговорила женщина и замолчала; тонкие морщины протянулись из углов плотно сжатых губ.

– Как же...- недоуменно проговорила старая учительница.
– Что ж получается?

– Зоя, это просто нехорошо, - поддержала ее дочь.
– Нечестно...

– А-ах, нечестно, - женщина отступила в сторону.- Вам хорошо о честности рассуждать. Вам полгода осталось - и на пенсию, и вы человек свободный. Ты замуж выходишь и за тыщу верст улетишь отсюда. Конечно, на все наплевать. А мне здесь надолго надо рассчитывать, на всю жизнь. И я не хочу, не буду ввязываться, оставьте меня, я хочу спокойно работать. Кто, в конце концов, такая Балашова? Почему я должна из-за нее жизнь себе портить? Почему?!

– Дело не в Балашовой, Зоечка, - спокойно сказала старая учительница.Дело в тебе. Если завтра со мной такое случится, ты так же скажешь, а кто я такая? Скажешь ведь?!

– Ну, это уже демагогия, я и разговаривать больше не желаю, - она повернулась и быстро пошла прочь.

Старая учительница сняла очки, поискав, вынула из сумки платок и, наклоняя голову, принялась протирать стекла. И как-то сразу изменилось ее лицо, будто обрюзгло, постарело. И, теперь уже глуховатым голосом, она принялась выговаривать дочери:

– Вот вы какие, молодые, да ранние... Карьеристки...

– Здравствуй, - со вздохом ответила дочь.
– Я-то при чем?

– А при том, что я гляжу...
– вызывающе начала мать, но дочь ее перебила:

– Я гляжу, поругаться тебе до смерти хочется, а не с кем. Зойка убежала, так ты на меня кидаешься. Пошли в школу, там какого-нибудь обормота поймаешь и ругай его, отводи душу.

– Ладно-ладно... Умная... Но все равно, Семен Алексеевич, скажите, как так можно... Нет, бесчувственная пошла молодежь, расчетливая, хитрая. На сто лет вперед прикинет. А на человека наплевать. Где?
– вздымая руки, спросила она. Где вот этот молодой петушиный романтизм, безоглядная честность молодости? Когда на все наплевать, на все беды и последствия? Лишь бы честность! И правда! Где это?! Вот у нас в молодости я видела это. Скажите, Семен Алексеевич, голодные в школе работали. За пачку махры или синьки вместо зарплаты. Да еще ликбез, самодеятельность, клуб. И справедливость, правда, честь! Вот что было главным!

– Мама, успокойся, не надо... Тебе будет плохо.

– Спокойные вы больно. Все о здоровье печетесь.

– Ничего, - сказал Лаптев.
– Не расстраивайтесь. Невелика беда. Без этой Зои обойдемся. У меня сейчас кое-какие факты есть. Надо только разобраться. Вот сегодня хочу к ученикам вашим пойти, вернее к родителям. Бусько и Демкин... Не знаете таких?

– Как же, это ее, Катины, - показала на дочь старая учительница.

– Мои друзья, мои хулиганы, - засмеялась Катя.
– Если хотите, можем вместе пойти.

Лаптев конечно же обрадовался спутнице, и они сговорились встретиться вечером.

Как быстро зимой смеркается, как рано темнеет, особенно в малых селеньях Руси. В городах, в каменном и асфальтовом мире, всемогущее электричество - это новое негаснущее солнце - уже отучило людской глаз от синих сумерек, темных ночей, древнего огня звезд. Отучило, смешав вечное время работ и сна. А по весям, здесь пока, как отроду повелось, ночь - для покоя. Поглядят во тьму теплые огоньки домов и прикроют глаза задолго до полуночи. И теперь лишь какой-нибудь разъединый тусклый фонарь под ржавым колпаком, словно досужий свекор, всю долгую ночь будет беречь свою во тьме потонувшую округу. И только шалый собачий брех да урочный петушиный крик повестят, что не мертвым сном, а живым спит земля.

Был еще ранний час, но Лаптев конечно бы заплутал, не нашел не то что дома нужного, но и переулка. Мудреный был переулок: начинался он узенькой тропкой меж заборов, а потом вдруг раздавался шириной в добрую улицу, сворачивал рукавами вправо и влево - не ночами здесь бродить. Но Катя, спутница Лаптева, шла уверенно и, подойдя ко двору, воротца твердой рукой отперла, а потом постучала без робости в переносье светлого окна.

Им тотчас дверь отворили и встретили радостно. Даже излишне. Причину такой встречи Лаптев понял, когда вошел в дом. В кухне стол был накрыт не для простого ужина: среди тарелок с вареным да соленым бутылки стояли какого-то, видно самодельного, питья. Сидели за столом две женщины да краснолицый сверхсрочник в распоясанной гимнастерке.

Хозяйка, рослая полногрудая баба, суетилась, раздевая пришедших.

– Катерина Петровна, голубка моя, - припевала она, - не осуди и не побрезгуй моим хлебом-солью. Не прибиралась нынче, уж прости, только с работы, - она мыкалась по кухне, одежду принимая, и мимоходом расталкивала по углам какие-то тряпки, посуду.

– Счас мы в горницу перейдем, не будем тесниться. Мы-то свои собрались, по-соседски. А здесь такие гости в кои веки.

– Так уж и в кои?
– спросила Катя.
– И не беспокойтесь. Никаких горниц не надо. Мы тоже свои.