Частное расследование

Баба Мотя взялась за работу, за пуховый платок, который она вязала. Платок разговору не мешал: не глядя, она спицами орудовала.

Тут застучали на крыльце и в сенях, говор послышался, смех.

– И чего взвеселились?
– выглядывая на кухню, спросила баба Мотя.
– Либо бесилы наелись? А тебе, парень, лупцовки не миновать, учителья вот пришли, жалются на тебя.

– Правда?
– спросил женский голос.

– Матеря не сучка, брехать не станет. Иди погляди.

Темноволосая женщина с пуховым платком на плечах вошла в горницу, поздоровалась.

– Чего же он натворил? И молчит. Никогда не скажет.
– Темные глаза ее испуганно круглились.

– Да ничего не натворил, - сказала Катя.

– Нечего на Колю наговаривать. Мы по другому делу.

– Фу-у, мама, ты меня прям с ума сбила, - облегченно вздохнула женщина.

Из-за дверной шторки показалась стриженая голова мальчика.

– Здравствуйте, - тихо проговорил он и исчез.

– Ты очунелась?
– спросила у дочери мать.

– Очунелась, очунелась...
– ответила та, смеясь.

– Ну тогда не смеись, а на грубке взвар, я поставила. Дай людям попить, обогреться, тоже токо вошли.

– Не надо, не беспокойтесь, - попробовала отнекиваться Катя.

Но баба Мотя ее остановила:

– На своем базу командуй. А здесь я хозяйка. Вечерять вас не зову, може, не угожу щами. А взвар добрый.

Дочь была ниже матери, но плотней. И на круглом лице вроде ничего особого не было, но все в меру и к месту: темные бровки, налитые щеки, в маленьких ушах - сережки, полная шея. И даже второй подбородок, легко намеченный, ее не портил. Какую-то спокойную домовитость придавал.

Подав гостям взвар, дочь тоже за стол присела, пожаловалась:

– День вроде и короткий, а устала.

– Милое мое дите, - ласково проговорила мать.- И где же ты так уморилася? На работу машина тебя довезла и с работы подобрала. Там ты цельный день на стульце сидела. И гляди-кась, - поискала она сочувствия у Кати с Лаптевым, не пахала, не боронила, а куда силу уронила... Чуда какая-то...

Лаптев медленно тянул из бокала наваристый, крепкий взвар. Да, это был вовсе не компот, к которому привык он. Это был взвар. В нем настоялась густая грушевая сладость, чуть с горчиной, и пощипывала нёбо тонкая кислота лесных яблок, терпко вязал язык терн, и чуялся бодрящий, живительный вкус шиповника.

– А заставить тебя на поле поработать? Как раньше бывало?
– спросила баба Мотя у дочери.

– Да так же и привыкла бы...- ответила та.

– Не дай, не приведи... А уж в войну... и поминать тошно. Либо правда бог помогал, не оставлял. И колхозную работу делаешь, и свою. В колхозе сейчас разве работа... Столько люду, машины. А мы до света уже на поле, и с поля уходишь при месяце. А ведь дома свое хозяйство, огороды, скотина, сады, детишки. Прибежишь домой и не присядешь. Нельзя присаживаться - не встанешь. Вроде наморишься, уже ни руки, ни ноги не владеют, а мыкаешься. И скотину приберешь, и ребятам нааоришь, состирнешь чего. Тогда рысью на огород, об зиме думать надо. Трудодни не накормят. Хорошо, попадет месячная ночь, так хорошо. Копаешь, и поливаешь, и полешь, и картошку подбиваешь. Как-то поливала-поливала... Тремя ведрушками таскала, на коромыслях две да в руке третья. И вот присела так с коромыслями, снимать не схотела. Начала из ведрушки в лунку тихонечко лить. И вдруг ничего не помню. Все разом отшибло. Когда очунелась, перепугалась до смерти. Господи, думаю, где я? Чего со мной поделалось? В память входила, входила, еле вошла. Да это я на земле, в огороде лежу. Как упала с ведрушками, то в лужине и заснула. Вся мокрая да грязная. Выспалась, слава тебе господи, корову доить пора да на работу бежать. Выспалась.

Она замолчала, и никто слова не сказал. Лишь на кухне потихоньку что-то бубнил мальчик, видно уроки учил. А что было говорить... Что тут скажешь? У Лаптева мать почти до самой смерти вот так-то мыкалась. И в войну, и без войны доставалось. Здесь хоть земля подобрей к людям. А дома... Мать у Лаптева всю жизнь в колхозе проработала. Трудодней-то полон кошель вырабатывала. Да какой от них прок? Хватило бы за заем да налоги расплатиться. А поставки? И мясцо, и молочко или маслице сдавать надо. Хоть криком кричи, а отрывай от детишек. Или денежку готовь. А где ее взять?

Или, может, правда господь бог помогал, не давал умереть в то время? Не-ет, кабы мать не таскала зернецо, да в ступе не толкла, с дурындой не мешала да не совала эти лепешки галчатам в вечно голодные разинутые рты, то давно вся ребятня у этого доброго господа бога в ангелах бы ходила, не успев согрешить. Вот так...

– Заморила вас баснями, - сказала, поднимаясь, баба Мотя.
– И ты, хозяйка, сидишь, как нанятая, гостям взвару не вольешь.

Она в кухню ушла, а Катя мягко спросила:

– Надежда Федоровна, вы писали заявление директору?

Женщина растерялась, краска в лицо ей кинулась.

– Писала, дура... Вот дура так дура...

– Не надо так... Что вы...
– начала ее Катя успокаивать.
– Вас никто не упрекает. Просто расскажите нам: в чем дело? В чем вы Балашову обвиняете?

– Дура я, да и все, - не поднимая головы, ответила женщина.
– Бусько меня на почте встретила, говорит, бухгалтершу поймали. Она нас обворовывала, кому помощь-то оказывала школа. А теперь, мол, деньги, какие она лишние взяла, будут на руки отдавать. Только надо заявление написать. А не подашь, все так и останется. Я и написала, отдала ей, она в школу шла. Я уже потом думала... Да чего теперь зря говорить, опозорилась...

Лаптев тоже спустя голову сидел, ему неловко за эту женщину стало. А особенно не хотел он, чтобы мать ее зашла и все узнала. Ему думалось, что ни о чем не знает мать.

– Ладно, былого не вернешь, - сказала Катя.- А может, вы и правы. Точно пока не знает никто. Вот давайте и выясним, чтоб душой не болеть. Где костюмчик, ботинки? Давайте посмотрим.

Женщина к шифоньеру метнулась, вытащила синий костюмчик, в кухне пошла за ботинками. Лаптев нашел контрольные ярлыки, переписал их в блокнот. Даже на ботинках ярлык хорошо сохранился.

– Вот теперь мы проверим, - сказал он женщине.
– И все выяснится. А тогда...

Тонкое блеяние из кухни заставило его замолчать, прислушаться. Дробный перестук копытцев донесся и бабы Мотин голос:

– Поднялися, мои хорошие, проснулися... Счас зачнем вас годувать, не ревите дурняком...

Катю ветром из горницы вынесло. Лаптев за ней пошел, остановился в дверях кухни. А на кухне следом за бабой Мотей весело топотили два черных козленка, недельных, не более. Гладкая, тугими кольцами витая шерстка их блестела, копытца тукали звонко, влажными темными носами тыкались они в бабы Мотин подол и блеяли с жалобным отчаянием.

Кате, видимо, страсть как хотелось погладить, приласкать этих трогательных в своей младенческой прелести огольцов, которые начали уже скакать и поддавать малыми своими головенками бабкин подол. Потрогать, конечно, хотелось, но рядом был ученик и его родные. И потому Катя присела на сундук и не отрываясь глядела.

– Ху-ух, сатаны...
– беззлобно ругалась баба Мотя.
– Откель вы взялись, какой вас водой сюда принесло? Спали б да спали... Да счас, счас, поведу вас к мамочке. Во какой у нас курагод!
– смеясь, обратилась она к Лаптеву и Кате.