Частное расследование

Он стал медленно и степенно подниматься по лестнице, и мы последовали за ним. Здесь запах дезинфицирующего средства возобладал над всеми остальными.

Сразу же за площадкой четвертого этажа оказалась еще одна закрытая дверь, к которой липкой лентой был прикреплен кусок картона от упаковки рубашек. На картоне черным фломастером было написано: «ДЖОЭЛЬ».

В дверной ручке имелась замочная скважина, но Джоэль повернул ручку, и дверь открылась. Он придержал ее и подождал, пока мы войдем.

Размером комната была с половину платяного шкафа Джины Рэмп — не больше семи квадратных метров; там стояли койка, покрытая серым шерстяным одеялом, деревянная тумбочка, покрашенная белой краской, и узкий комод с тремя ящиками. На комоде лежала Библия, с ней соседствовали электрическая плитка, консервный нож, упаковка крекеров с арахисовым маслом, наполовину пустая банка маринованной свеклы и жестянка венских сосисок. Вырезанное из календаря изображение Христа с нимбом вокруг головы благосклонно взирало на койку. Пожелтевшая, засиженная мухами занавеска была наполовину задернута на единственном зарешеченном окне. За решеткой виднелась стена из серого кирпича. Комната освещалась голой лампочкой в центре потолка, испещренного пятнами плесени.

В комнате с трудом можно было разместиться стоя. У меня появилось ощущение необходимости за что-нибудь ухватиться, но не хотелось ничего здесь касаться.

Макклоски сказал:

— Садитесь. Если хотите.

Майло посмотрел на койку и ответил:

— Ничего.

Мы все остались стоять. Мы стояли рядом, но были так далеки друг от друга, словно нас разделяли целые мили. Как пассажиры в метро, которые держась за подвесные ручки, ощущают себя в полной изоляции.

Майло спросил:

— Так как насчет теорий, Джоэль?

Макклоски покачал головой.

— Я думал об этом. Много думал. После того, как здесь были другие полицейские. Я надеюсь, что просто она настолько выздоровела, что ей захотелось прогуляться одной и...

— И что?

— И ей понравилось.

— Вы ведь желаете ей добра, не так ли?

Кивок.

— Теперь вы свободный человек, и власти не могут говорить вам, что вы должны делать.

На бледных губах Макклоски появилась слабая улыбка. В уголках его рта скопились какие-то белые хлопья.

— Вы услышали что-то смешное, Джоэль?

— Свобода. Ее давно уже нет.

— Для Джины тоже.

Макклоски закрыл глаза, потом открыл их, тяжело опустился на койку, снял с головы сетку для волос и оперся лбом на руку. На макушке у него была лысина, вокруг нее росли белые и серые волосы; они были коротко подстрижены и торчали. Такая стрижка могла бы выглядеть модной у какого-нибудь восемнадцатилетнего шалопая. У старика же она казалась тем, чем и была на самом деле: самоделкой.

Старик? Ему пятьдесят три.

Он выглядел на все семьдесят.

— Мои желания не имеют значения, — сказал он.

— Имеют, если вы все еще преследуете ее, Джоэль.

Желтушные глаза опять закрылись. Складка кожи на шее задрожала.

— Я не... Нет.

— Что «нет»?

Обеими руками Макклоски держал сетку для волос, просунув пальцы в ячейки. Расправляя ее.

— Не преследую ее. — Сказал едва слышным шепотом.

— Вы собирались сказать, что никогда и не преследовали ее, Джоэль?

— Нет. Я... — Макклоски поскреб в голове, потом покачал ею. — Это было давно.

— Понятное дело, — согласился Майло. — Но история любит повторяться.

— Нет, — ответил Макклоски очень тихо, но твердо. — Нет, никогда Моя жизнь...

— Что ваша жизнь?

— Кончена. Все погасло.

— Что погасло, Джоэль?

Макклоски положил руку себе на живот.

— Огонь. Чувства. — Он уронил руку. — Теперь я только и делаю, что жду.

— Ждете чего, Джоэль?

— Покоя. Пустого пространства. — Он бросил боязливый взгляд на Майло, потам на картинку с изображением Христа.

— Вы очень религиозный человек, Джоэль, правда?

— Это... помогает.

— Помогает в чем?

— В ожидании.

Майло согнул ноги в коленях, обхватил их ладонями и слегка присел, так что его лицо оказалось почти на одном уровне с лицом Макклоски.

— Почему вы сожгли ее кислотой, Джоэль?

У Макклоски затряслись руки. Он произнес: «Нет» — и перекрестился.

— За что, Джоэль? Что она такого сделала? Чем вызвала у вас такую ненависть?

— Нет...

— Ну же, Джоэль. Почему нельзя рассказать? Ведь с тех пор прошло столько лет.

Он покачал головой.

— Я... это не...

— Не что?

— Нет. Я... согрешил.

— Так покайтесь в своем грехе, Джоэль.

— Нет... Прошу вас. — У него на глазах выступили слезы, его колотила дрожь.

— Разве покаяние не есть часть спасения, Джоэль? Полноепокаяние?

Макклоски облизнул губы, сложил руки вместе и что-то пробормотал.

Майло наклонился еще ниже.

— Что вы сказали, Джоэль?

— Уже покаялся.

— Неужели?

Кивок.

Макклоски закинул ноги на кровать и улегся лицом вверх. Руки сложены на груди, глаза смотрят в потолок, рот открыт. Под фартуком на нем были старые твидовые брюки, сшитые для человека на десять килограммов тяжелее и на пять сантиметров выше ростом. Манжеты были обтрепаны, а края их затвердели от впитавшейся черной грязи. Подошвы туфель были протерты в нескольких местах, к ним присохли остатки пищи. Сквозь одни дыры виднелась серая пряжа, сквозь другие — голое тело.

Я сказал:

— Для вас, возможно, все это осталось в прошлом. Но понимание случившегося помогло бы ей. И ее дочери. Прошло столько лет, а семья все еще пытается понять.

Макклоски смотрел на меня. Его глаза двигались из стороны в сторону, словно он следил за уличным движением. Губы беззвучно шевелились.

Он что-то обдумывал. На минуту мне показалось, что он собирается все рассказать.

Потом он резко встряхнул головой, сел на кровать, развязал фартук и снял его через голову. Рубашка сидела на нем мешком. Расстегнув три верхние пуговицы, он раздвинул края застежки и обнажил безволосую грудь.