Чайная роза
Шрифт:
Впрочем, продавать произведения художников второго поколения было куда проще, чем картины родоначальников направления Мане, Ренуара или Берты Моризо. Но Ник не терял веры. Когда в 1874-м прошла первая выставка авангардистов, их работы тоже не продавались. Некий критик, ловко воспользовавшийся названием одной из лучших картин Клода Моне — «Восход солнца. Впечатление», — презрительно обозвал этих художников «импрессионистами»[23], а их творчество — мазней и халтурой. Восстав против исторических и жанровых полотен — единственного, что ценило тогдашнее общество, — эти люди изображали не идеал, а действительность. Портниха, склонившаяся над шитьем, была для них таким же предметом искусства, как император или божество. Их свободная и необычная техника
По требованию отца, мечтавшего в свое время передать Нику бразды правления семейным «Альбион-банком», юноша штудировал в Кембридже экономику, но все свободное время тратил на изучение искусства. Впервые произведения импрессионистов Ник увидел в Национальной галерее. Тогда ему было девятнадцать, стояло лето, он работал в отцовском банке и ненавидел каждую проведенную там минуту. Выйдя из музея, Ник нанял кеб и велел кучеру ездить по городу час в любом направлении; все это время он проплакал, укрывшись от посторонних глаз. Домой он вернулся только вечером, твердо зная, что не останется в «Альбионе» и не вернется в Кембридж. Он махнет рукой на отца и уедет в Париж. Ник ненавидел свою жизнь, состоявшую из скучных семейных обедов — во время которых отец задавал ему вопросы о банковском деле и ругал за незнание ответов — и невыносимых светских приемов, где подруги его матери выступали в роли содержательниц борделя и подсовывали ему своих дочерей, потому что он, единственный сын титулованного отца, считался выгодным женихом. Вся его жизнь была притворством. Смириться с таким будущим он не желал. На полотнах Моне, Писсарро и Дега юноша видел мир таким, каким он был, а не казался, и восхищался остротой зрения этих мастеров.
Пока Гоген спорил с Тулуз-Лотреком, Ник сделал еще один глоток вина. Он был безмерно счастлив. Настроение у всех было приподнятое и даже ликующее. Вскоре в зале появилась сама Ла-Гулю, встреченная восторженными криками и аплодисментами. Сомс осмотрелся и увидел Поля Синьяка и Жоржа Сера, жарко споривших друг с другом. Эмиль Бернар подшучивал над незнакомым Нику молодым художником с длинными каштановыми волосами; мол, официантка в него влюбилась. Пришел кое-кто из его коллег. И братья Ван Гог — упрямый и взъерошенный Винсент и солидный Тео, директор монмартрского «Гупиля», вечного конкурента их галереи. Вечеринка была чудесная, ночь замечательная… И тут грянула катастрофа.
Ник, набивший рот копчеными мидиями с чесночным соусом, встал, прикрыв собой Гогена, и потянулся за остатками хлеба. Внезапно в воздухе просвистел огромный кочан тухлой капусты и попал ему в голову. Ник потерял дар речи, сел на место и захлопал глазами. Члены кружка повскакали с мест и начали искать взглядами снайпера. Но тот сам устремился к месту преступления. Это был почтовый служащий, возмущенный картинами Гогена. Нахал не только не извинился, но даже обругал Ника, дурацкая башка которого помешала ему попасть в цель.
Вонь стояла невыносимая. Ник встал, сказал, что ему нужно заехать домой и переодеться. И тут молодой человек, в которого якобы влюбилась официантка, пригласил его к себе: там найдется и вода, и чистая рубашка.
— Меня зовут Анри… Анри Бессон, — сказал он. — Я живу совсем рядом, на соседней улице.
— Раз так, пойдемте, — ответил Ник.
На пятый этаж они поднялись бегом; по дороге Ник стаскивал с себя рубашку. Оказавшись в крошечной комнате, он наклонился к заляпанной краской раковине и вылил себе на голову кувшин воды. Анри дал ему мыло и полотенце, а по окончании мытья — бокал красного вина. Ник так торопился, что даже не успел осмотреть комнату. Теперь можно было искупить промах. Он захлопал глазами. Вдоль стен, пустого камина и немногочисленной мебели стояли самые яркие и сочные картины, которые ему доводилось видеть. Танцующая девушка с разрумянившимися щеками цвета слоновой кости. Прачка в юбке, задранной выше мощных коленок. Внушающие страх вокзальные носильщики. А потом Ник увидел картину, от которой у него захватило дух: двое мужчин за завтраком. Один сидит за столом с тостом и газетой, другой пьет кофе у окна. Они одеты, даже не смотрят друг на друга,
но интимная атмосфера выдает любовников. Невинно и вызывающе одновременно… Ник проглотил комок в горле.— Будь я проклят, Анри… Вы это где-нибудь выставляли?
Анри подошел, посмотрел, на что показывал Ник, вздохнул и покачал головой.
— Никлас, наши друзья изображают правду, а в них бросают капустой. — Он засмеялся. — Точнее, в их представителей. — Анри потрогал холст и перестал улыбаться. — Они раскрывают человеческую суть, а люди этого не выносят. Кому приятно знать правду о самом себе?
Ник и Анри не вернулись к остальным. Осушили одну бутылку вина, открыли вторую, допоздна беседовали о друзьях-художниках, писателях Золя, Рембо и Уайльде, композиторах Малере и Дебюсси и о самих себе. Когда первые лучи солнца упали на спавшего Анри, Ник лежал, следил за его дыханием и едва дышал сам из-за странного нового чувства, переполнявшего душу…
В стенку кеба громко постучал полисмен и отвлек Ника от чудесных воспоминаний.
— Впереди перевернулась телега! — крикнул он кучеру. — Сворачивай на Пятую!
Ник посмотрел на фотографию, которую продолжал держать в руке. Любимый винно-красный сюртук Анри заставил его улыбнуться; Сомс вспомнил, как сам покупал его. Ник снова сунул снимок под крышку часов. Анри считал, что он слишком добр и слишком щедр. Он ошибался. Ответные подарки Анри — любовь, смех, смелость — были куда ценнее. Именно Анри убедил его восстать против отца и жить так, как хочется ему самому, Нику. Для этого потребовались немалые усилия, в том числе громкая сцена в Лувре. Слава богу, по настоянию Анри они говорили по-английски, и большинство посетителей их не понимало, но все равно…
— Анри, тише, пожалуйста!
— Скажи, что я прав! Признай это!
— Хотелось бы, но…
— Что «но»? Тебе не нужны его миллионы. Ты заработаешь бешеные деньги, открыв собственную галерею…
— Это вряд ли.
— Нет, бешеные! Ты сможешь платить за жилье, покупать еду и вино и обеспечить нам безбедную жизнь…
— Черт побери, Анри, не устраивай скандал! На нас смотрят…
— Ну и пусть! Quest-ce-que vous regardez, eh? Melez-vous de vos affaires![24] — крикнул он двум слишком любопытным матронам и посмотрел Нику в глаза. — Никлас, пошли его к чертовой матери. Пусть он от тебя откажется. Добьешься успеха самостоятельно. Ты — лучший служащий Дюрана-Рюэля. Тебя с радостью выгонит любая парижская галерея…
— Наймет[25].
— Ты сможешь открыть собственную галерею с филиалами в Лондоне, Амстердаме, Риме…
— Анри, ты не понимаешь, это не так просто…
— Messieurs, s’il vous plait…[26] — предупредил хранитель.
Воцарилась мертвая тишина. Анри сделал вид, что заинтересовался Вермеером. Он стоял, скрестив руки на груди, и хмуро смотрел на картину. Длинные темные волосы каскадом падали на его спину. Ник следил за Бессоном и думал: «Какой он красивый. Добрый. Отзывчивый. Талантливый. Умный. Чертовски упрямый. Я люблю его больше всех на свете. Несмотря ни на что».
Анри мрачно покосился на хранителя и прошипел:
— Ты просто хочешь домой. Тоскуешь по своему уродливому Лондону. По дождю. По облакам. Ты — холодный английский, ты меня не любишь.
— Англичанин, Анри. Я люблю тебя. Безумно. Но я…
Бессон прервал его:
— Тогда ты не любишь самого себя. Если ты вернешься, это убьет тебя. Сам знаешь. Никлас, не приноси ему в жертву свое счастье. И жизнь тоже.
— Я чувствую, что обязан вернуться.
— Mon Dieu…[27] Почему?
— Наверное, из чувства долга. Я — его единственный сын. Наши предки основали «Альбион» двести лет назад. Банком руководили шесть поколений. Я — седьмой.
— Никлас, ты же презираешь банки! Не имеешь счета… и даже не ходишь туда, чтобы положить на хранение свои комиссионные. Это приходится делать мне.
— Знаю, знаю…
— И ты хочешь бросить Париж ради какого-то банка? Бросить работу? Друзей? И… меня?