Чехов
Шрифт:
Еще до написания "Архиерея" Чехов задумал для Художественного театра новую пьесу. 22 апреля 1901 года он признавался Ольге Леонардовне: "Минутами на меня находит сильнейшее желание написать для Худож[ественного] театра 4-актный водевиль или комедию. И я напишу, если ничто не помешает, только отдам в театр не раньше конца 1903 года".
Так был обозначен замысел итогового произведения писателя, работа над которым заняла последние годы его жизни. Когда знакомишься с тем, как мучительно и медленно прояснялся этот замысел и шла работа, как нервничали в театре, как нетерпеливо ждали новую пьесу Чехова, не устаешь удивляться осмотрительности и прозорливости писателя, видимо заранее взвесившего все те огромные трудности, которые ему предстояло преодолеть в работе над будущим "Вишневым садом". Во всяком случае, он с удивительной точностью выполнил поставленную перед собой задачу. Работу над пьесой Антон Павлович закончит 12 октября 1903 года.
Конечно, эти трудности определялись прежде всего здоровьем писателя, вынужденными переездами, неблагоприятными
В самой общей форме замысел определился уже вначале. Должна была быть написана именно комедия. Этому решению Чехов будет верен до конца. Завершая пьесу, он скажет: "Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс…" Надо учесть, в какой обстановке зарождался этот замысел, чтобы понять тот большой смысл, который вкладывал в него Чехов. Мысль о комедии рождалась у него под свежим впечатлением премьеры "Трех сестер" в Москве и Петербурге, когда он убедился, что его оптимистические чаяния и надежды не прозвучали в этих спектаклях. Но так "Три сестры" были истолкованы не только в Москве и Петербурге. Вот почему еще 7 марта 1901 года, сообщая об успехе пьесы в киевской постановке, Антон Павлович тут же писал: "Следующая пьеса, какую я напишу, будет непременно смешная, очень смешная, по крайней мере по замыслу". Желание написать комедию возникло у писателя в качестве противодействия истолкованию его пьес как тяжелых, гнетущих драм русской жизни, как радикальная мера борьбы против превращения их в "плаксивые". Комедийное начало явно понимается Чеховым как синоним бодрого, оптимистического тона. Иначе говоря, сущность замысла сводилась к тому, что новая пьеса должна была выразить это оптимистическое настроение более полно и ярко.
Вот тут и начинались сложности. Какая она должна быть, эта комедия? Проблемы, которые при этом возникали, были в первую очередь проблемами идейно-эстетическими, а не формальными. Писателю необходимо было заново пересмотреть свою художественную систему, подчинив ее новым задачам, таким образом перестроить ее, чтобы она отвечала его новым настроениям, порожденным предреволюционной обстановкой в стране. Работа над пьесой, начиная с уточнения замысла, и вылилась поэтому в поиски нового сюжета, новой манеры письма, новых средств художественной выразительности. Это хорошо уловил М. Горький, который писал в 1901 году В. А. Поссе: "А. П. Чехов пишет какую-то большую вещь и говорит мне: "Чувствую, что теперь нужно писать не так, не о том, а как-то иначе, о чем-то другом, для кого-то другого, строгого и честного". Полагает, что в России ежегодно, потом ежемесячно, потом еженедельно будут драться на улицах и лет через десять-пятнадцать додерутся до конституции. Путь не быстрый, но единственно верный и прямой. Вообще, А. П. очень много говорит о конституции, и ты, зная его, разумеется, поймешь, о чем это свидетельствует. Вообще — знамения, все знамения, всюду знамения. Очень интересное время…"
Достоверность этого свидетельства подтверждается как письмами, так и творческими исканиями Чехова тех лет.
Рассказ "Архиерей" был первым этапом этих исканий. Работая над ним, Чехов заботится о том, чтобы подчеркнуть свой оптимистический взгляд на жизнь, чему и служило контрастное столкновение темы смерти и торжества жизни. Однако эта работа не вполне удовлетворила писателя. Видимо, он расценил рассказ не как начало нового пути, а скорее как подведение итогов прошлой, уже выработанной манеры письма.
Ко времени окончания "Архиерея" замысел "Вишневого сада" еще не оформился в сознании писателя. Пока что нет названия пьесы, а о ней самой Чехов так сказал в письме к Ольге Леонардовне 20 января 1902 года: "Я не писал тебе о будущей пьесе не потому, что нет еще веры в тебя, как ты пишешь, а потому, что нет еще веры в пьесу. Она чуть-чуть забрезжила в мозгу, как самый ранний рассвет, и я еще сам не понимаю, какая она, что из нее выйдет, и меняется она каждый день". К лету он имеет не то осьмушку, не то Ґ листа, исписанных мелко, для будущей пьесы. Этот листок 6 июня 1902 года он просит Марию Павловну выслать в Москву. Потом была поездка с Морозовым, а в Любимовке, видимо, работа не шла, хотя Чехов и почерпнул тут кое-какой материал для пьесы. По воспоминаниям К. С. Станиславского, здесь он познакомился с англичанкой, гувернанткой соседей по даче. Константин Сергеевич пишет, что это было "маленькое худенькое существо с двумя длинными девичьими косами, в мужском костюме… Она обращалась с Антоном Павловичем запанибрата, что очень нравилось писателю. Встречаясь ежедневно, они говорили друг другу ужасную чепуху". По мнению Станиславского, она и стала прообразом Шарлотты. Одним из прообразов Епиходова Константин Сергеевич считал служащего, который жил на даче и ходил за Чеховым. "Чехов, — рассказывает Станиславский, — часто беседовал с ним, убеждал его, что надо учиться, надо быть грамотным и образованным человеком. Чтобы стать таковым, прототип Епиходова прежде всего купил себе красный галстук и захотел учиться по-французски". Некоторые черты облика сына горничной, который служил в конторе имения, пригодились Чехову при создании образа Пети Трофимова.
Антон Павлович уехал из Любимовки, надеясь, что работа над пьесой лучше пойдет в Ялте, но надежды эти не оправдались. Работа не шла, а потом
оказалась отодвинута новым замыслом. Сообщив 1 октября 1902 года Станиславскому, что сюжет для пьесы у него есть, но "пока еще не хватает пороху", Чехов вскоре начал работу над рассказом "Невеста". Это был новый этап творческих исканий писателя, имевший для него принципиально важное значение.И эта работа оказалась долгой и трудной. Писатель закончил рассказ 27 февраля 1903 года, но остался своей работой недоволен. 23 февраля писал Ольге Леонардовне: "Я тебе ничего не сообщаю про свои рассказы, которые пишу, потому что ничего нет ни нового, ни интересного. Напишешь, прочтешь и видишь, что это уже было, что это уже старо, старо. Надо бы чего-нибудь новенького, кисленького".
Такая характеристика "Невесты" может показаться неожиданной. В самом деле, здесь многое ново для творчества Чехова. Старые рассказы напоминают лишь описание пошлой, мизерной обстановки в доме Нади, образ ее ничтожного жениха. Однако в отличие от героини рассказа "В родном углу" Надя находит в себе душевные силы и мужество порвать с этой жизнью и, следуя советам Саши, покинуть и родной дом, и своего жениха.
Нов был для Чехова и образ Саши, который звал Надю уже сейчас, немедля уехать и начать новую жизнь. В рассказе были прозрачные намеки на то, что Саша звал ее идти в революцию. При бурном размахе в те годы студенческих волнений учеба и участие в революционном движении не противоречили одно другому. Эти намеки сохранялись в рассказе до последней корректуры. Здесь были, в частности, следующие строки: "…поговорили о Петербурге, о новой жизни, и Саша все приходил в восторг и радовался.
— Отлично, превосходно, — говорил он. — Я очень рад. Вы не пожалеете и не раскаетесь, клянусь вам. Ну, пусть вы будете жертвой, но ведь без жертв нельзя, без нижней ступени лестницы не бывает. Зато внуки и правнуки скажут спасибо".
Да, все это было ново для Чехова, но не для русской литературы. И это очень точно уловил сам Антон Павлович, когда в конце января 1903 года сказал в письме к Ольге Леонардовне: "Пишу рассказ для "Журнала для всех" на старинный манер, на манер семидесятых годов". Не исключено при этом, что, когда он говорил о манере семидесятых годов, ему в первую очередь припоминалась тургеневская "Новь". Вот этот перепев, перепев уже бывшего в литературе, и не устраивал Чехова. В марте, а потом в мае — июне 1903 года, когда к нему приходят первая и вторая корректуры рассказа, Антон Павлович серьезно перерабатывает его.
В окончательном варианте "Невесты" Чехов тщательно редактирует первые главы, убирая те подробности, которые делали обстановку в доме Нади особенно неприглядной. Внешне быт семьи, образы матери и бабушки становятся менее отталкивающими. Тем большее значение приобретает новый взгляд Нади на эту жизнь, как на что-то бесконечно пошлое, отжившее, устарелое. Образ Саши уточняется, как образ чудака и мечтателя. Видимо, таким путем писатель стремился избежать перепевов литературы, повествовавшей в семидесятые годы о героях хождения в народ. Во всяком случае, теперь именно Саша, мечтатель и чудак, оказывается воплощением доброго, хорошего, но безвозвратно ушедшего прошлого. Когда Надя, отправившись погостить домой, повидала по дороге Сашу, то после зимы, проведенной в Петербурге, он показался ей уже "серым, провинциальным", "от Саши, от его слов, от улыбки и всей его фигуры веяло чем-то отжитым, старомодным, давно спетым и, быть может, уже ушедшим в могилу".
Старый мечтательный альтруизм уходил в прошлое, но, по мнению Чехова, продолжал делать свое доброе дело, заражал людей прекрасной мечтой о будущем, открывая им глаза на пошлость сонного, полумертвого, паразитарного существования. Саша толкнул на новый путь Надю. Но не только ее. Вот и теперь, уже незадолго до смерти, он думает о том, чтобы направить на тот же путь другую свою знакомую.
Жизнь идет вперед, появляются новые люди, которые, видимо, более трезво смотрят на будущее, умеют не только мечтать о нем, но и искать к нему реальные пути. С такими людьми, надо думать, и встретилась Надя в Петербурге. Только этим ведь и можно объяснить ее новый взгляд на своего первоучителя.
Что касается самой новой среды, в которую попала героиня, тех новых идей, которые ее захватили, то все это в рассказе покрыто некой романтической дымкой. В первоначальных вариантах Надя рассказывала о том, что в Петербурге она именно учится. "Конечно, — говорила она матери, — когда поступила на курсы, то думала, что достигла всего, уже не захочу ничего больше, а вот как походила, поучилась, то открылись впереди новые планы, а потом опять новые и все шире и шире, и, кажется, нет и не будет конца ни работе, ни заботе". Все это было прекрасно, но опять же не выходило за рамки старых песен шестидесятых-семидесятых годов о женской эмансипации. Для общественной обстановки кануна революции 1905 года этого было мало. И Чехов решительно снимает все конкретные указания на жизнь Нади в Петербурге. Теперь лишь кратко упоминается, что погостить она поехала домой "после экзаменов". Зато усиленно подчеркивается ее бодрое, веселое настроение, ее новый взгляд на Сашу, ее окрепшая вера в новую жизнь. Не только в ту — грядущую, о которой мечтал Саша, но и в ту, которая уже сегодня открывалась перед ней там, в Петербурге. Так и кончается рассказ. Прощаясь со своим родным домом, она теперь "ясно сознавала, что жизнь ее перевернута, как хотел того Саша, что она здесь одинокая, чужая, ненужная и что все ей тут ненужно, все прежнее оторвано от нее и исчезло, точно сгорело, и пепел разнесся по ветру. Она вошла в Сашину комнату, постояла тут.