Черная Ганьча

И день и ночь со склона и на склон...

Шла, ведомая пожилым старшиной, горсточка солдат в зеленых фуражках, слегка покачиваясь в такт песне и глядя прямо перед собой. Сурову казалось, что его солдатам подпевает ветер в верхушках сосен, а они, золотом отливающие, рыжие великаны, качаются, послушные поющему ветру.

Он возвратился домой и застал мать в слезах.

– Что с тобой, мамочка?
– Он так давно не видел ее плачущей, что сейчас, растерявшись, стал суетливо наливать воду в стакан.

Мать отодвинула стакан, заулыбалась сквозь слезы:

– Не обращай внимания... Нахлынуло... Заслушалась твоего старшину, отца вспомнила. Как он пел!.. А ты в меня пошел - безголосый.

– И снова расплакалась.

Чтобы отвлечь ее, Суров стал уточнять, каким поездом думает ехать. Она поняла, отмахнулась:

– Иди, сын.

Холод чувствовал себя именинником.

Еще бы, такая стрельба!

– Отлично!.. От-лич-но...
– кричал он в телефонную трубку, сидя на ящике из-под патронов. Ворот его был расстегнут, ремень ослаблен.
– До одного. Все молодцы, товарищ капитан... Не поймете? Молодцы, говорю. В самый раз отстрелялись.

Было часов около шести. Разморенное красное солнце заходило за черную тучу, и Холод, кося глазом, подумал, что к ночи опять разразится гроза.

Сухое лето нынешнего года на исходе засверкало молниями, заклокотало потоками дождей. Не успевали просыхать лужи, днем стояла тяжелая духота, и над землей висело марево.

За Суровым в самый разгар стрельбы приехал оперативный сотрудник из области и увез на заставу. Заканчивали без него, и теперь старшина Холод докладывал результаты.

На стрельбище было оживленно. Солдаты подтрунивали друг над дружкой, подначивали Шерстнева, не забывая прислушиваться к тому, что говорит старшина.

– ...Крепкая пятерка... Все до одного. Пишите: Колосков - отлично, Мурашко - отлично, Лиходеев - хорошо. Крепкая четверка у Лиходеева. Азимов отлично, Шерстнев... А что Шерстнев - отлично...

Шерстнев пробовал изобразить на лице снисходительность - если, мол, кому-то доставляет удовольствие называть его в числе отличников пожалуйста. А вообще-то, впервые за службу выполнив упражнение на "отлично", он втайне был горд собой.

– Ну ты мош-шу выдал!
– Лиходеев повернулся к нему, и по лицу Шерстнева невольно пробежала улыбка.

– Перевоспитываюсь. Ты как думал, комсомольский бог!

– В люди выходит, - с ехидцей сказал Мурашко, на всякий случай отступив подальше.

– Тянусь, парни. Понимаешь, Лиходей, какая штука: как хочется на Доску отличников! Сплю и вижу: "И.Ф.Шерстнев - гордость подразделения". И портрет в профиль. Посодействуй, Логарифм.

– Проваливай.

Шерстнев подогнул в коленях длинные ноги:

– Ребята, вы слышали, как он со мною! Азимов, будешь моим секундантом. И вы, товарищ старший сержант Колосков. Я этого не оставлю.

Поддавшись общему настроению, Азимов рассмеялся:

– Шалтай-балтай, да? Секунда не думай, минута болтай, да?

Холод закончил разговор, спрятал в планшетку список стрелявших и, все еще сияющий от удовольствия, оправил на себе гимнастерку.

– Добре стрельнули, товарищи. На инспекторской так держать.
– Подкрутил усы.
– Суровцы должны высший класс показать!

Давно солдаты не видели своего старшину в таком приподнятом настроении. Шерстнев вместе со всеми дивился и думал, что причина тому одна: Лизка выдержала экзамены в лесотехнический и послезавтра приезжает домой за вещами.

– Хвизическую подтягнуть надо, - продолжал Холод.
– Шерстнев, вам говорю. Рябошапка, вас тож касается.

Шерстнев ближе всех стоял к старшине, тот взял у него автомат, погладил рукой вороненую сталь. Легкая тучка набежала на бритые щеки, в глазах промелькнула печаль.

– И вы будете стрелять, товарищ старшина?
– не без подковырки спросил Шерстнев.
– Или на этом кончим?

Холод вытер вспотевший лоб, подбоченился:

– А то як же! Я что, гадский бог, не воин? У старшины порох не весь израсходованный. Про запас держим. Не боись, солдат, старшина еще вдарит...

– ...в белый свет, как в копеечку.
– Шерстнев хохотнул.
– Вы уже свое отстреляли.

– Это как понимать - отстрелял? Кто такую чепуху сказал?

– Хоть я.
– Видно не заметив ни изменившегося лица старшины, ни того, что вдруг стало тихо, Шерстнев куражился: - Ваше дело теперь - табак. Очки с носа - бульк, а пулька за молочком.

У Холода посерело лицо, опустились плечи. Он растерянно оглянулся, обвел солдат затуманенным взглядом, остановился на Шерстневе:

– Спасибо, солдат... Отблагодарил.

– Шутка, товарищ старшина. Честное слово, треп. Ну что вы, я же просто так...

Приволакивая ноги, старшина вышел из круга, побрел тяжелой походкой к окопчику, где стоял в траве коричневый полевой телефон, сел на ящик из-под патронов, поникший, по-стариковски согбенный.

И тогда со всех сторон на Шерстнева посыпалось:

– Подонок...

– За такое по морде надавать.

– В остроумии упражняешься?
– тихо спросил Лиходеев.

Шерстнев бросился к нему:

– Логарифм, ты что, меня не знаешь? Ну просто так, для трепа. Не хотел.

Колосков сжал кулачищи:

– Слизняк... Не хочется об дерьмо руки марать.

– Очень разумная мысль, - мрачно пошутил Сизов.
– В такую рожу плюнуть жалко.

– Ребята, да я...

Его обступили со всех сторон, он стоял среди них чужой, одинокий и, кажется, впервые в жизни почувствовал, что значит по-настоящему быть одиноким - один против всех. И даже Бутенко, чуть ли не ходивший за ним по пятам, и тот сердито сказал:

– А ты ж таки добра свыня, Игорь.

Шерстнев затравленно оглянулся:

– Ребята, я ведь болтнул... Ну, пойду извинюсь, хотите? Лиходей, хочешь, извинюсь перед стариком?.. Я все прочувствовал и так далее...

– Сам ты старик. Пошли, ребята, что с ним тут разговаривать!

Лиходеев первым разомкнул круг, за ним пошли все.

На заставу возвращались без песни.

Старшина шел по обочине, слегка наклонив голову вправо, будто прислушивался: в подлеске гудели шмели.

Шерстнев шагал в голове колонны, избегая смотреть на старшину и слыша за своей спиной недружный топот.