Черная Ганьча

18

Влип, красавец! Без пересадки на гауптвахту. Газуй на четвертой, и никаких светофоров. Капитан отвалит. А ты Лизке еще трепался: "У меня железно: решил - встречу, значит, кровь из носу".

Ужинать не хотелось. Пришел после всех, позвал Бутенко.

В раздаточном окне отодвинулась заслонка.

– Чого тоби?

– Зачерпни воды.

– У крыныци хоть видром пый...
– Бутенко осекся.
– Що з тобой, Игорь? Билый, аж свитышся. Захворив, чы що? На вось молока выпый.

– Иди ты со своим молоком!..

– Може, повечеряешь? Ты ж нэ ив. Заходь, покормлю.

– Слушай, Лешка, друг ты мне или не друг?

– А що?

– Смотри в глаза! На меня смотри.

– Кинь дурныка выкомарювать. Чого тоби?

Шерстнев, отделенный от Бутенко перегородкой, смотрел в курносое и худое лицо повара, но видел Лизкино - кроме нее и своего собственного волнения, в эту минуту не было ничего больше. Скажи ему кто раньше, что он по уши втрескается, расхохотался бы или принялся ерничать.

– Лешка, послезавтра она приедет.

– Лиза?

– Расскажи ей, что к чему. Передай, мол, хотел встретить, но, сам знаешь. Про старшину молчи.

Он говорил и не мог понять, что с Бутенко. Еще минуту назад был парень как парень, с румяным от плиты лицом и добрым взглядом карих небольших глаз.

– А на що вона тоби, Лизка?
– Голос Бутенко странно дрожал и был еще тише обычного.
– Ты ж ии не любышь.

– Лешка!..
– И то главное, чего он в мыслях не допускал, разом пришло с развеселившей его ясностью и даже показалось комичным.
– Ну ты даешь! Парень не промах.

Бутенко выбежал к нему, скомкав в руке поварской колпак. С тою же бледностью на лице заговорил умоляющим голосом:

– Не чапай ты дивчыну. На що вона тоби? Лизка така хороша, чыста. У тэбэ их скильки було, дивчат! Для щоту пошукаешь у другим мисци. Чуешь, Игорь?

Такое и слушать не хотелось.

– Иди ты, знаешь...
– Повернулся к двери.

– Игорь...
– Бутенко выбежал за ним следом.

– Эй, повар, мне провожатых не надо.

Идя двором к казарме, Шерстнев чувствовал на себе умоляющий взгляд. Потом долго не мог освободиться от взгляда, от видения рук, теребивших колпак. Кто мог подумать, что тихоня в Лизку втюрился! Надо будет ей рассказать.

Для смеха.

В отделении повалился на койку, взял в руки книгу, но читать не мог.

Из ленинской комнаты слышалась музыка. Там ребята смотрят сейчас телевизор, крутят пластинки. А ну их, с телевизором, с пластинками вместе! Подумаешь, ополчились. Что, разве неправду старшине сказал? Прячется, чудак, со своими очками, а вся застава давно знает.

– Шерстнев, к капитану!

Дежурный позвал и ушел.

От громкого окрика подхватился с кровати, книга упала на пол. Поднял ее, дольше чем надо разглаживал пальцами примявшиеся листы. По коридору шел медленно, у двери канцелярии постоял. Потом рванул дверь на себя.

– Рядовой Шерстнев по вашему приказанию прибыл.

Капитан показал рукою на стул:

– Садитесь, рядовой Шерстнев.

За окном молнии освещали сад, вспыхивали в зелени кустов, высаженных вдоль дорожки к калитке. По листьям зашлепали первые капли дождя.

– Садитесь, - повторил капитан.

Скверно, когда сидишь, а на тебя сверху глядят, будто сверлят, беспомощного, с присохшим к гортани шершавым языком. И вопросик с подначкой подбросят, не знаешь, к чему клонят.

– Сколько вам лет?

– Вы же знаете.

– Отвечайте!

"Интересно, какое выражение лица у него? Наверное, злое. Хорошему быть неоткуда - жена не возвращается. И я - не сахар, грецкий орех в скорлупе".

– Сорок седьмого... Считайте.

Сейчас он тебе отсчитает до десятка. И, как прошлый раз, направит по границе до самой гауптвахты пешком. От заставы к заставе.

– Иногда мне кажется, что вам меньше ровно наполовину.

От тихого разговора становится не по себе, лицу жарко, и в горле тесно. С трудом вытолкнул слова:

– Это... неинтересный разговор.

– Перестаньте дурака валять! Героя изображаете, а дрожите шкурой, как щенок на морозе.

Поднялся, не спросясь. Встретился глазами со взглядом Сурова.

– Сидеть!..

Хотя бы крикнул. А то шепотом, а у самого лицо - как из камня.

– Вы кому служите?
– спросил, как гвоздь в башку вогнал.

– Разрешите...

– Вы мне сапоги чистили?

– Нет.

– Носили воду? Отвечать!

– Нет.

– Рубили дрова?

– Да нет же!

– Встать!

Шерстнев поднялся, старался не глядеть в черные, налитые гневом глаза под черными же, сведенными в одну линию бровями.

– Так вот я спрашиваю: кому вы служите?

От устремленного на него взгляда Шерстневу стало не по себе:

– Родине служу.

– Чего же вы валяете дурака?

– Я ничего...

Капитан ударил ребром ладони по столу:

– Вот именно - ничего, пустое место. А смотрите на всех свысока: я, дескать, сложная натура, у меня извилин не сосчитать. Что мне там какой-то старшина с семью классами образования и все эти селючки вроде Бутенко, Азимова! И хвастунишка отчаянный. Зачем наврали девчонке, что окончили институт? Вас же выгнали со второго курса за непосещаемость.

– Какой девчонке?

Краска бросилась Шерстневу в лицо.

– Лизе.

Капитан покачал головой, разгладилась морщина над переносицей - видно, отошел.

Ветер хлопнул оконной створкой, задребезжали стекла. Вовсю хлестал ливень. Капитан закрыл окно, вернулся к прерванному разговору.

– Сожалею, что ваше хамство не карается Дисциплинарным уставом. Я бы за старшину на всю катушку. Хотел бы знать, какая ржа вас точит.
– Он снял фуражку, пригладил рукой ежик.
– Идите, Шерстнев, и подумайте хорошенько. И перед старшиной извинитесь. Вам когда на службу?

– В четыре.

– Идите отдыхать.

Случись вызов к капитану по другому поводу, ребята были бы тут как тут - с советами, расспросами, сочувствием.

В ленинской комнате по-прежнему крутили пластинки, и никому не было дела до него, Игоря Шерстнева, будто он сегодня совершил преступление. Прошел пустынным коридором в свое отделение. На койках лежали Мурашко и Цыбин - спали. Или притворялись, чтобы не разговаривать с ним. То и дело комнату освещало вспышками молний.

Шерстнев лег на койку. На капитана не было ни обиды, ни злости. Все слова, какие сказал капитан Суров, он принимал. Они были правильные, и ни изменить их, ни добавить к ним. Что обижаться на Сурова! Это его право. И обязанность. Другой на его месте отвалил бы на всю катуху.