Черная молния вечности (сборник)

Сталин легко счел, что Светопреставление начнется на исходе седьмого тысячелетия христианской эры, что соответствовало Откровению Священного Писания о семи светильниках и иных явлениях, обозначенных числом семь, – и утешился. Но обозримая громада земного времени, обозримое собственное земное небытие наполнили душу болевой, саднящей пустотой, злой обидой на самого себя за немощь, за невозможность сокрушить сию безвременную пустоту.

«…Ничего, ничего, одолеет беды Россия. Выживет. Все перемелет и переварит – и социализм, и коммунизм, и демократию бесовскую…»

Но, чтобы как-то отвлечься от горькой безнадежности собственного грядущего небытия, он обратил свои мысли к ближнему будущему – и кое-что практически полезное извлек из пророчеств Нострадамуса:

Готовьтесь к расчету у вас в Нюренберге.

Прожекторно высветилась строчка.

«В Нюрнберге и будем судить эту сволочь! Судом народов! Молодец Нострадамус, не промахнулся!..»

Великий бульдог, покидая свой город,

Был зол на невиданный дикий союз.

Он шел на охоту с разгневанным взором.

Медведь перед волком держись и не трусь.

«Ну, этот бульдог – явно Черчилль. А медведь – символ России. Говорят – попрут его после выборов из премьеров. Озлится – и испечет какую-нибудь гадость. Матерый вражина. Не дает его британскому высокоблагородию покоя наш союз с Америкой. Постарается вбить клин. Наверняка постарается! Он там, на западе, после смерти Рузвельта популярен. Стравит нас с янки. Надо нам, стало быть, думать не только о бомбе, но и о средствах доставки. Эти бзделоватые либералы уважают только кулак. Будет ракетно-атомный кулак. Надо срочно подстегнуть ракетные работы, чтобы ноздря в ноздрю шли с атомным проектом. А потом можно и Берию убрать, а сейчас никак нельзя – вся организация бомбовых работ в его руках.

Какое оружие скрыто в ракете,

Которую мчит крыловидный огонь.

Латинское небо рвет северный ветер,

И грозами взорван был венский покой.

Правильно делает ставку пророк на ракетные силы. Но при чем здесь Вена? На Вену кидать ракеты нет смысла в обозримом будущем, Вена уже сказала свое слово в истории. Хватит с лихвой того, что я там с этим бесноватым повстречался. Впрочем, всякое может сотвориться в мире, может, не сказала еще своего последнего слова красавица-Вена, мать ее так… Да и астрологи могут ошибаться, может, и не скажет уже ничего Вена… Но ошибки астрологов – не преступления. А вот мои ошибки – страшней преступлений. Эх, мне бы пророческий дар, а то дальше лысины с родимым пятном не видать ни зги. Жаль!..» И в памяти всплыли строки любимого Лермонтова:

Настанет год, России черный год.

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь.

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь – и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож:

И горе для тебя! – твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

«Лермонтову я не страшен. Он говорит: „мощный человек“… Он меня не боялся, подобно этому Нострадамусу. Чего бояться укротителя зла. Вот это стихи, не то что „расцветший розовый бутон к фиалке голубой прильнул…“» – усмехнулся Сталин, вспомнив строчку из своих юношеских стихов.

Глава седьмая

Совесть дана каждому во времени земном, но подавляющее большинство редко ею пользуются, а иные не пользуются никогда – «…и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего».

«Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать… Посему, кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть».

Медленное, пасмурное разутренье неумолимо уходило, обращаясь в память. Неотвратимо, как тяжкая обязанность, надвигался праздничный день великого Парада.

«Небось замаялись в ожидании моего пробуждения… Ждут не дождутся – когда знак подам… Но ничего, еще рановато, потерпят», – подумал Сталин о своих сторожах.

Без пренебрежения подумал, с горечью сожалеющей. Ибо тяжко жить человеку, когда его охраняют. И никто не свободен: ни стерегущие, ни сокрытые, ни угнетенные, ни властвующие.

Недавно Сталин отвечал на вопросы американского корреспондента – и тот бесцеремонно посетовал на ущемление прав личности в России. Вождь не стал опровергать упрек, сочувственно согласился:

«Да, вынуждены по ряду причин…», – и спросил борзописца: «А свободен ли безработный в вашей стране?» И сам ответил: «Нет, не свободен! Он лишен свободы, поскольку не может исполнять Божий наказ: добывать свой хлеб в поте лица своего. Так что не будем дальше спорить: где больше ограничена свобода – у вас или у нас».

Корреспондент смешался и ничего не смог возразить, а Сталин со снисходительным пониманием предложил продолжить интервью.

Однако после иноземного газетчика (наверняка агента спецслужб) остался нехороший осадок в душе. Четко уяснилось: вновь начинают прощупывать его на прочность, а стало быть, едва остыв от военной горячки, что-то задумали и готовят.

«Стряпают какое-нибудь блюдо холодное, дабы укротить нашу победоносность. Вот воистину: кухня ведьм в мужских портках! Придется новое противоядие искать, – с застарелой ненавистью подумалось ему. – И в первую очередь бульдожина Черчилль! Наверняка будет ихней сверхбомбой стращать на Потсдамской конференции. С этим новым, как его, Трумэном. Надо не подать виду, притвориться непонимающим. А самому этак вскользь бросить, что не уверен в смерти Гитлера. Есть, мол, сомнения на сей счет – и предположения есть: скрывается бандит в Южной Америке. Пусть почешут свои затылки англосакские, глядишь, и одумаются на время, отложат свои кухонные козни. Как ни крути, но он для них страшней, чем я. Пусть поприпомнят свои старые страхи. Пусть! Уж они-то знают: Сталин слов на ветер не бросает», – подумав о себе в третьем лице, он хитро улыбнулся – и, будто въявь увидев свою улыбку, остался доволен. И вновь улыбнулся, просто так, без всякой задней мысли, – и на душе стало легко, словно не было и в помине мрачных предзнаменований, и в обманной, праздничной яви ничего не крылось, кроме ликования. Но через мгновение в голову автоматически поползли, как дождевые капли по стеклу, рядовые, практические соображения о послевоенном мироустройстве, всякие дипломатические уловки спланировались, на которые он был горазд почище иных мидовских лисов.

«…Они постараются кастрировать Германию. А ежели я их еще Гитлером пугану, удесятерят свою решимость. А кастрировать немцев нельзя: они корневой европейский народ. Без них Европа, все равно что Россия без русских. Упремся с Молотовым до последнего. А если не получится, то свою оккупационную зону обратим в Германию обетованную. Но нет, не дам послабления кастратчикам! Хватит с них Нюрнберга. А немецкий народ пусть сам себя судит… – И вдруг старая мысль вновь вспыхнула в сознании и обожгла тревожным огнем: – А ведь они-то, кастратчики, и придумали Гитлера! Придумали и вели, чтобы он в самонадеянной слепоте своей привел немцев на Голгофу. А я вольным и невольным сопомощником оказался. А этот открыточник в своем бункере до последнего огня, поди, не сомневался, что служит себе. Метафизическая наивность, романтизм сопливый! Небось в ранние годы в Вене поднабрался этой богопротивной дури. Дегенеративная метафизика и романтизм дегенеративный! Тьфу!.. Главный ариец в роли могильщика арийства. Неплохо, и главное – справедливо. Германия из владычицы Европы обращается в ее служанку… Что изволите-с?.. Ха! Неплохо сработано за счет нашей кровушки. Ох уж, слуги сатаны! Мерзавцы!!! Когда я впервые ощутил их безумную мощь? А, пожалуй, именно тогда – в Вене! Не зря меня туда Ильич подтолкнул, и не случайно после возвращения оттуда Малиновский сразу охранке сдал. Может, я тогда что-то лишнее почувствовал, а они приметили и спихнули в Туруханский край, от греха подальше. В запас отправили до лучших времен, а потом вытащили на свет Божий и использовали по назначению, как затычку в бочке. Мудрецы, мать вашу так! А я ведь не страдал властолюбием. Видит Бог: не страдал!.. Два раза писал заявления, дабы освободили от должности Генсека, – и оба раза мимо. Не мог их переиграть. Нужен был. А сейчас вроде стал не нужен?.. Сдается, что так. Если честно, то они правы, подлюги, я уже сам себе не нужен…». Однако жесткое, трезвое признание не повергло в уныние дух, наоборот, как не раз уже бывало, последней своей безнадежностью укрепило силы и наполнило душу энергией.

Почему неожиданно подумалось об эмиграции, о достойных людях, отставленных волей Судьбы от России: «…Вот Бунин, например!.. Матерый волк контрреволюции! Чего сидит, нищенствует?.. Вернулся бы – дали бы ему имение, какого у него отродясь не было. Трескал бы за милую душу водку с Шолоховым и Твардовским и молодежь уму-разуму учил… Умный мужик. Неужели он не понимает, что все большевистские бредни в моем исполнении – полная чепуха?.. А может, понимает, да посвященные велят помалкивать. Жаль! Его читать, как родниковую воду пить после ржавой, водопроводной. И стихи, и прозу. Не то, что этот, как его, Сирин, а по батюшке Набоков. Батюшка его в жизни скучноват был, чопорен. Да и сынок скучноват, тяжело пишет… Вещизм какой-то. Сдается, он не только людей не любит, но и самого себя не любит. Ну и черт с ним – пусть не любит себя самого в Америке! А вот Бунина хорошо бы выписать… Чего там Симонов чешется? Зелен еще… Я бы вмиг уговорил, жаль, что не положено…», – и вдруг о самом себе подумал как об эмигранте. Об эмигранте без изгнания. И эта тоска по родине в сердце родины ознобью отдалась в сердце. И до сухоты в горле захотелось закурить.