Черноморские казаки (сборник)

За Кубанью хеджреты то же, что за Тереком абреки. Хеджрет (от арабского хеджра, бегство) значит беглец, переселенец. Это чужое название горцы благосклонно приняли и водворили в свой язык в честь хеджры, или бегства, основателя ислама из Мекки в Медину.

Но докончим обзор линии.

Естественные преграды, противопоставляемые открытым нашествиям неприятеля местностью низового протяжения линии, исчезают в зимнюю пору, когда воды и болота Кубани замерзают. Тогда, напротив, препятствия обращаются в выгоды для горцев. Как при наступлении, так и при отступлении, они с решительным успехом прикрывают свои летучие толпища дремучими камышами, которыми задвинут этот порог.

Такие резкие оттенки пограничной местности, очевидно, должны были внести некоторые особенности в образование военных сил и в самый характер службы черноморских казаков. Первая и существенная особенность является уже в том, что Черноморское войско имеет пехоту, — летучую штыковую пехоту, делающую по двенадцати верст в час; тогда как мы привыкли представлять себе казака лишь на хребте степного коня, или на корме вооруженной ладьи. Потом, как в пехоте, так и в коннице исстари ведется особенный, единственный в своем роде разряд стрелков-разведчиков (eclaireurs), предприимчивых, мужественных, неусыпных, которых могли вызвать и воспитать только известная местность и известные военные обстоятельства. Это пластуны [63] .

63

Пластун значит собственно — охотник, егерь. Слово малороссийское, которого корень польское plazy, т. е. ползающие.

Рассказ пятнадцатый

Пластуны

Они стоят на первом плане нижне-кубанской линии и служат ей вернейшей опорой. Их положение в отношении к кордонной линии почти то же, положение застрельщиков в отношении к первой боевой линии. В наблюдении за неприятелем они зорче и дальновиднее сторожевых вышек, хоть и не так высоко, как эти последние, поднимают голову. На них падает первое взыскание за неподмеченный издали, невозвещенный в пору налет хеджрета и прорыв психадзе. Они рассеяны по всем постам особыми товариществами, и преимущественно любят держаться в самых передовых, оторванных от главной черты широкими излучинами Кубани притонах, «батареях». Каждая батарея имеет трехфунтовую сигнальную пушку (чрез что и называется она батареей), из которой пластуны палят «на гасло», на тревогу, когда неприятель наступает слишком быстро и в больших, открытых силах.

Узнав место, занимаемое пластуном на линии, следует познакомиться с его наружностью и нравственными свойствами.

Это обыкновенно дюжий, валкий на ходу казак, первообразного малороссийского складу и закалу: тяжелый на подъем и неутомимый, не знающий удержу после подъема; при хотеньи — бегущий на гору, при нехотеньи — еле плетущийся под гору, ничего не обещающий вне дела, и удивляющий неистощимым запасом и разнообразием, бесконечной тягучестью способностей в деле… [64] Это тяжеловатый и угловатый камень, которым неопытный и нетерпеливый зодчий может пренебречь, но который, если его поворочать на все стороны, может угодить в главу угла. Из служивых людей различных народностей, входящих в могучий состав русского воинства, быть может, черноморец наиболее имеет нужды в указании, ободрении и добром примере, и потом этот же черноморец наиболее бывает благодарен и отдатлив за всякую заботу о нем, за всякую оказанную ему справедливость и за всякое теплое к нему чувство. В старых песнях о добрых вождях казачества слышен просто плач… Сквозь сильный загар описываемой личности пробиваются добродушие, которое легко провести, и вместе суровая сила воли и убеждения, которую трудно погнуть или сломить. Угрюмый взгляд и навощенный, кверху вздернутый ус придают лицу пластуна выражение стойкости и неустрашимости. В самом деле, это лицо, окуренное порохом, превращенное в бронзу непогодами, как бы говорит вам: не бойсь, перед опасностью ни назад, ни в сторону! Когда вы с ним идете в опасном месте или в опасное дело, — от его шагу, от его взгляда и простого слова веет на вас каким-то спокойствием, каким-то забвением опасности. И, может быть, отсюда родилось это поверье, что один человек может заговорить сто других против неприятельского оружия… Пластуны одеваются, как черкесы, и притом, как самые бедные черкесы. Это оттого, что каждый поиск по теснинам и трущобам причиняет сильную аварию их наряду. Черкеска, отрепанная, покрытая разноцветными, нередко даже, — вследствие потерянного терпения во время починки, — кожаными заплатами; папаха вытертая, порыжелая, но, в удостоверение беззаботной отваги, заломленная на затылок; чевяки из кожи дикого кабана, щетиною наружу: вот будничное убранство пластуна. Прибавьте к этому: сухарную сумку за плечами, добрый штуцер в руках, привинтной штуцерный тесак с деревянным набойником спереди, около пояса, и висящие с боков пояса, так называемые причандалья: пороховницу, кулечницу, отвертку, жирник, шило из рога дикого козла, иногда котелок, иногда балалайку, или даже скрипку, — и вы составите себе полное понятие о походной наружности пластуна, как она есть…

64

Мы позволим себе повторить здесь факт, рассказанный одним старым кавказским офицером, в следующих словах. При мне служил казак Олекса Цап, примерно честный и рассудительный человек. В одном месте пришлось ему порядком побегать по седельникам и быть свидетелем досады, которую причиняла мне неудовлетворительная работа плохих мастеров; причем он обыкновенно молчал. Наконец я заметил ему с сердцем: «Ты виноват, что все плохих мастеров мне находишь». — «Я не виноват, — отвечал черноморец, — что в этом месте нет дельных мастеров. А если вы меня виноватите, так я все поправлю и заново сделаю не в пример лучше…» — «Разве ты знаешь седельное мастерство?» — «Трохи тямлю (немного смыслю». Оказалось, что Олекса Цап превосходный седельник и шорник. Расхваливая его изделье, я не мог не спросить: «Отчего же ты мне прежде не сказал о своем уменье?» — «Але ж вы мене не пытали» (но ведь вы меня не спрашивали).

Довольно занимательно это соседство балалайки и скрипки с бранными доспехами героя плавней. То ли еще можно видеть на казацком биваке, в закубанских походах! Не все же метать громы герою плавней, — и ему есть время и охота побренчать на мусикийском орудии. «Не всегда натягивает лук Аполлон, и он заставляет поразговориться молчаливую музу» [65] . Не так давно был вот какой случай. Пограничного Корсунского куреня пластун Омелько Вернигора во время домовой льготы, возьмет, бывало, ружье и скрипку и отправится на левую сторону Кубани охотиться за кабаном и оленем. Покончив с охотой, зайдет он по дороге в мирной аул (он же знал шалтай-болтай по-черкесски) и давай потешать молодежь бойкой игрой на скрипке. За то его угощали «четлипшем» и подчас ссужали арбой для перевозки к Кубани убитого кабана. Девушки и «баранчуки» особенно его жаловали, и если случалось, что он долго не навертывался в аул, скучали за ним. Охота за Кубанью требует большой оглядки; это одно из тех дел, которых даже мастер боится. Доводилось Омельку раз-другой накинуть глазом немирных; но это были одиночки, и он знал, что ему делать. Вместо того, чтоб переменять направление, или спешить укрыться, он держался своей тропинки и еще более выставлялся на вид. Горцы не видели пользы тратить с ним время и уходили себе, куда шли. Они подозревали засаду. Да притом храбрейший из горцев не откажется немножко струсить, если на него никто со стороны не будет смотреть, если не случится свидетелей с длинными языками. Когда нет в виду добычи, черкес любит, чтобы яркое солнце светило на его подвиг, чтоб на него смотрели если не сорок веков, так сорок земляков, у которых ведь сорок языков. Наконец выпала Омельку Вернигоре недобрая встреча: шапсуги подстрелили его в ногу и накрыли лежачего. Сидит подстреленный пластун в глубокой яме, в немирном ауле, и думает думу, какую? — он про то знает. Ночи длинны; попытаться бы выкарабкаться из западни, так нога совсем не служит. Стало быть надобно потерпеть и выждать: Бог же не без милости, а казак не без доли. Действительно, отважному Омельку недолго пришлось горевать в неволе. Его вызволила скрипка. Когда в мирных аулах узнали о плене пластуна-Орфея, тотчас молодые хубхадеды, по просьбе своих «дяхедед-псассе» (пожалуй dames de leurs pensees) взялись пособить беде и благополучно выкрали пленника.

65

Non semper arcum tendit Apollo,

Tacentem et ille suscitat musam.

Рассказанный случай принадлежит к самым обыкновенным похождениям пластунов, которых дело — кочевать непрерывно по обоим берегам Кубани, в лабиринте плавней, которым задан нескончаемый урок — открывать неизвестные или вновь являющиеся тропинки в болотах и броды в пограничной реке, класть и поверять приметы на всех проходах, схватывать следы, залегать живым капканом.

Они пускаются в свои трудные поиски мелкими партиями, от трех до десяти человек. Искусство пользоваться местностью, по-своему, — чуткость, зоркий глаз, выстрел без промаху заменяют им численную силу. Пластун скорее теряет жизнь, чем свободу; а если, в недобрую минуту, и попадется он в железный ошейник хеджрета, то скоро из него вырвется — «выкрутится». Купить в горах порядочному хозяину пластуна — один разор. Чтоб ни предложено было ему работать, у него один отзыв: не умею, а на уме одна мысль: уйти! Скоро или не скоро приберет он самый неупотребительный способ выплутаться из цепи или из колоды, выкарабкается в трубу очага и все-таки убежит в свою кубанскую плавню.

А какое добро в плавне? В весеннюю и летнюю пору там полно комара и мошки. Над проходящим или сидящим человеком эти кровожадные насекомые, жалящие как крапива, сгущаются в облако пыли, крутимой вихрем, — и их усиленное гуденье дает заметить сторожкому психадзе, где приготовлена ему засада. Зима приносит пластунам неодолимые трудности. Тогда их скрытные пути погребены под сугробами снега, сметаемого в болота с возвышений, тогда их походы оставляют по следу глубокие отпечатки, которых ничем не заметешь; тогда обнаженные камыш и кустарник их не укрывают и конный хеджрет набегает на них, ни оттуда, ни отсюда. Турецкая армия, как известно, бывает плоше зимою, чем летом. То же заметно отчасти и в пластунах. Однако суровые питомцы боевых невзгод и в зимнюю вьюгу, как в летний туман, идут бодро и терпеливо навстречу опасности; проводят в своих отважных похождениях целые сутки сряду, чутко стерегут приближение врага, и первые встречают его своими меткими выстрелами, и первые приносят на посты вести о «неблагополучии». Замеченные, в свою очередь, вдали от опорных пунктов и настигнутые превосходным в числе неприятелем, они умеют так рассчитать свой огонь, что не скоро дадут подавить себя многолюдством. Были примеры, что пять-шесть дружных односумов, неся на своих плечах многолюдную погоню, в первой попавшейся им навстречу, чаще камышу, осоки, можжевельнику, оборачивались, разом прикладывались в противников и, не открывая огня, приседали, кому за что пришлось. Этот смелый и решительный оборот останавливал преследующих. Они вдавались в опасение засады, начинали осматриваться на все стороны и открывать медленный, рассчитанный огонь, на который, однако ж, казаки не посылали ответа. Ободренные этим молчанием, горцы принимали движение в обход или бросались напрямик в шашки с обычным криком, который не всегда выражает у них увлечение на решительный удар. Но от страшного, как и от высокого, один шаг до смешного. В том месте, где казаки присели, горцы находили только шапки и башлыки, надетые на сломленный камыш. Пластуны уже исчезли как привидение, и горцам осталось только повторить часто употребляемое восклицание: «шайтан гяур!»

Ясно, что отправление подобной службы, во всем ее пространстве и во всех ее случайностях, не может быть подчинено определенному наблюдению, уставу и контролю. А потому пластуны предоставлены в своих поисках, засадах и встречах собственной предприимчивости и изобретательности. Они отдают отчет только в упущениях. Может быть, из этой отрешенности в трудном подвижничестве пластуны черпают свои военные добродетели: терпение, отвагу, сноровку, устойчивость и, на придачу, несокрушимое здоровье. Когда по линии смирно (это бывает обыкновенно во время полевых работ), они обращают свои поиски в охоту за диким кабаном, козой, оленем, и таким образом непрерывно держат себя в опытах своего трудного назначения.

Охота за кабаном требует не меньше осмотрительности, как поиск за неприятелем, и учит правилу:

Хоч утека, не все женися.

Два пластуна, отец и сын, залегли ночью на кабаньем следу, в плавне. Только рассвело, послышались им пыхтенье и хруск: огромный черный кабан ведет свою семью к водопою [66] . Пластуны произвели легкий шорох, кабан насторожил уши и стал как вкопанный. Отец предоставил себе честь первого выстрела, — выстрелил и поранил, но не повалил кабана — не угодил старина ни в лоб, ни под лопатку. Свинья с поросятами шарахнулась назад, а кабан сделал было яростный прыжок вперед, на первый запах порохового дыма, но, ощутив рану, тоже повернул назад и покатил вслед за своим стадом. Отец продул ружье и стал заряжать, ворча, — успел-де понаведаться дурной глаз, начинает моя литовка легчить… А сын со всех ног махнул за раненым зверем по горячему следу. Видит он кровавую струйку и слышит звучный треск очерета впереди себя, да никак не уловит глазом утекающего зверя, — слишком густ был очерет. Пробежал он этак шагов сотню; кровавый след и торопливый треск все впереди его… Вдруг что-то сзади толкнуло его в ноги и больно, будто косой, хватило по обеим икрам. Повалился пластун навзничь и очутился на спине кабана. Тряхнул кабан спиной, махнул клыком и располосовал пластуну черкеску с полушубком от пояса до затылка. Еще одно мгновение, один взмах клыка — и свирепое животное выпустило бы своей жертве все внутренности; но в это бедовое мгновение раздался выстрел, пуля угодила в кабанье рыло, пониже левого глаза, и кабан с разинутой пастью растянулся на месте во всю свою трехаршинную длину. То был выстрел отца молодого пластуна, так удивительно попавшего на кабаний клык, лезвие которого чуть ли не острее черкесской шашки. А удивительного, впрочем, тут ничего нет. Раненый кабан, чуя за собою близкую погоню и прикрывая бегство своей самки с детенышами, бежал-бежал, да вдруг вернулся назад, по своему следу, прыгнул в сторону и сделал засаду на своего преследователя, которого и подкузьмил сзади, как скоро тот миновал его. Обе икры бедняка были прохвачены до кости. «А що, хлопче, будеш теперь знати, як гнатись, да не оглядатись», — проговорил старый пластун, перевязывая сыну раны и журя его за неосмотрительность.

66

Дикий кабан кубанских плавней, до четырех лет своего возраста, носит рубашку пеструю — желтые полосы с темными, а в четыре года (это его совершеннолетие) получает он сплошную черную и лоснящуюся шерсть. Это животное моногамное. Самец, как Сатурн, пожирает своих нововыметанных детенышей, если самка, как Рея, их не спрячет. Выводы (от восьми до двенадцати рыл) отделяются от самца и самки не прежде, как по достижении четырехлетнего возраста. Поэтому кабаны живут большими семьями и, при нападении волков, умеют строить неодолимое каре: сильные впереди, слабые в средине. При нападении охотника глаза кабана, маленькие и выразительные, горят гневом, уши ходят ходенем, углы рта пенятся, длинная щетина на хребте встает дыбом, и весь вид животного поистине бывает страшен.

Природа мой букварь, а сердце мой учитель — говорит мудрец; пластун скажет, что плавня с дикими ее жильцами — его военная школа, а охота — учитель. И действительно, в этой школе приобретает он первый и твердый навык к трудам, опасностям и самоотвержению, и из этой выучки выходит он таким совершенным стрелком, что бьет без промаху впотьмах не на глаз, — на слух. Примеры подобного стрелецкого совершенства между пластунами многочисленны, иногда даже печальны. Приходит иногда в курень с кордонов плачевная весть, что в темную ночь пластун Левко застрелил пластуна Илька на засаде, в глухой плавне, пустив пулю на хруск камыша.

Пластуны принимают к себе новых товарищей, большею частью, по собственному выбору. Прежде всего требуют они, чтобы новичок был стрелок, затем что на засаде, в глуши, без надежды на помощь, один потерянный выстрел может повести дело на проигрыш; потом требуют, чтоб он был неутомимый ходок — качество, необходимое для продолжительных поисков, которым сопутствуют холод и голод — и наконец, имел бы он довольно хладнокровия и терпения про те случаи, когда надобность укажет под носом превосходного неприятеля пролежать в камыше, кустарнике, траве несколько часов, не изобличив своего присутствия ни одним неосторожным движением, затаив дыхание. Иногда — странное наведение! — эти разборчивые и взыскательные подвижники принимают, не говоря ни слова, и даже сами зазывают в свое товарищество какого-нибудь необстрелянного «молодика», который еще не перестал вздыхать по «вечерницам» своего куреня, и еще не успел представить ни одного опыта личных своих служебных достоинств, но которого отец был славный пластун, сложивший свои кости в плавне. Вообще пластуны имеют свои, никем не спрашиваемые, правила, свои предания, свои поверья и так называемые характерства: заговор от пули, от обпоя горячего коня, от укушения змеи; наговор на ружье и капкан; «замовленье» крови, текущей из раны, и проч.; но их суеверья не в ущерб вере и не мешают им ставить свечку святому Евстафию, который в земной своей жизни был искусный воин и стрелец, сподобившийся видеть на рогах гонимого им пустынного оленя крест с распятым на нем Господом [67] .

67

«Я стану шептати, ты ж, Боже, ратовати…», т. е. избавлять, выручать… Вот, сколько известно, начальная формула заговоров и наговоров. Нельзя не обратить внимания на самое слово характерство, которым определяется всякое волхвование на случайности войны, а особенно заклинание или знамение, ограждающее воина от раны в бою. Известно, что подобное суеверие и у французов выражается словом caractere. Например: Il ne fut pas tue, parcequ’il portait un caractere. Какой ветер занес название поверья и, может быть, самое поверье с берегов Сены на берега Днепра, а оттуда и на берега Кубани?..