Черноморские казаки (сборник)

Что касается тактики пластуна — она немногосложна. Волчий рот и лисий хвост: вот ее основные правила. В ней вседневную роль играют: след, «сакма», и засада, «залога». Тот не годится «пластуновать», кто не умеет убрать за собою собственный след, задушить шум своих шагов в трескучем тростнике; кто не умеет поймать следы противника и в следах его прочитать направленный на линию удар. Где спорят обоюдная хитрость и отвага, где ни с той, ни с другой стороны не говорят: иду на вас! — там нередко один, раньше или позже схваченный след решает успех и неудачу. Перебравшись чрез Кубань, пластун исчезает. А когда по росистой траве или свежему снегу след неотвязно тянется за ним, он заплутывает его: прыгает на одной ноге и, повернувшись спиной к цели своего поиска, идет пятами наперед, «задкует», — хитрит, как старый заяц, и множеством известных ему способов отводит улику от своих переходов и притонов. Как оборотни сказок — что чудно-дивно меняют свой рост — в лесу вровень с лесом, в траве вровень с травой, — пластуны своими мелкими партиями пробираются с линии, между жилищами неприязненных горцев, к нашим полевым закубанским укреплениям и оттуда на линию. Истина общеизвестная, что шаг за низовую Кубань — шаг в неприятельский лагерь, потому что поселения горцев на самом деле составляют обширный военный стан, в котором шатры заменены хижинами, не много, впрочем, отличными от бивачных шалашей. И какая бдительность, какая удивительная готовность в этом оседлом лагере! По первому дыму сигнального костра — днем, по первому выстрелу и гику — ночью, все при ружье, все на коне и в сборе. И между тем, — истина не менее известная, — в прежние годы, когда еще в горах не было русских укреплений, а в обществах горцев не было так называемых «приверженных» к нам людей, пластуны проникали в самую сердцевину гор, осматривали местоположения аулов, сторожили за неприятельскими сборищами и их движениями, — и своим бескорыстным самоотвержением заменяли продажные, так часто лживые услуги нынешних лазутчиков.

Во всех обстоятельствах боевой службы пластун верен своему назначению. На походе он освещает путь авангарду; или, в цепи застрельщиков, изловчается и примащивается, как бы вернее «присветить» в хвастливо-гарцующего наездника; или, наконец, бодрствует в отводном секретном карауле за сон ротного ночлега. В закубанском полевом укреплении он вечно на поисках по окрестным лесам и ущельям. Его услужливая бдительность предохраняет пастбища, рубки дров, сенокосы и огородные работы при укреплениях, а тем более и самые укрепления от нечаянных нападений.

Наши закубанские укрепления снабжены, сверх других средств обороны, ручными гранатами, про случай штурма. Пластуны придумали этим праздным снарядам свое особенное употребление. Пускаясь иной раз в слишком отважный поиск, они берут в свои сумки несколько ручных гранат; когда дойдет до тесных обстоятельств, они зажгут и бросят гранату в нос шапсугам, а сами — давай Бог ноги. «Нуте ж, ноги, да не лускайте».

По ныне действующему войсковому положению (1842 года), пластуны, так сказать, получили право гражданства в рядах военных сил Черноморского войска. Они признаны отдельным родом, и число их определено штатом: в конных полках по 60, в пеших батальонах по 96 человек в каждом. (Но их много сверх этих штатных чисел.) Вместе с тем, в справедливом уважении к их более трудной и полезной службе, назначено им преимущественное, пред прочими товарищами их, жалованье. Жалованье жалованьем, а как, по казацкой пословице, «вовка ноги годуют» (кормят), то и с вертела пластуна, во весь мясоед, не сходит лакомая дичь…

Рассказ шестнадцатый

Плавни

— Куличе, куличе! як ти у болотi живешь?

— А я привык.

Свет, говорят восточные мудрецы, не что иное, как караван-сарай. Можно прибавить, что этот обширный караван-сарай очень давней постройки и требует непрерывных поправок. Особенно плохи в нем стали водопроводы и фонтаны. Постояльцы озабочены своими делами; были, да уехали, — а неисправности старого здания становятся заметнее и заметнее. Уголок, в котором остановились черноморцы, дает слишком невыгодное понятие о съехавших перед ними постояльцах. Что это за неряхи были такие, что за беззаботные и буйные головы! Все переломали и опустошили. От диванов остались одни щепки, от цветочных горшков одни черепки. Но что особенно они понаделали с водотоками и водоемами, до чего их довели! Трудно пересказать: везде только лужи да плавни.

В природе, на каждом шагу — противоположности. Чем ярче краска, тем скорее заметна полинялость. Чем блистательнее свет, тем мрачнее тень от него. От гор, которыми все восхищаются, падает своя тень, которою никто не захочет восхищаться. Это плавни.

В верховых, более открытых участках линии, они залегают перемежающимися займищами, «кутами». Таково господствующее свойство прибрежной местности на протяжении первых трех участков, от Редутского до Славянского поста, который находится на половине кордонной линии. Отсюда до самого взморья плавни тянутся широкой полосой, с частыми «грядами», то есть незаметными для глаза, меж камышей, прогалинами открытой и сухой земли. Эти-то естественные плотины и служат воровскими путями предприимчивым психадзе. Мрачна эта дымящаяся туманом закраина зеленых степей и синих гор, — где гражданственность и дикость столкнулись на долгую борьбу. Как опустелое поле совершившейся битвы, уныло это широкое дно, покинутое шумными волнами древнего, величественного Гипаниса, поросшее очеретом и ивняком по бороздам якоря. Печальна эта дряхлая старость высокородного «князя рек», кипятком пробежавшего свою молодость.

От поста Славянского Кубань начинает уставать под своей водной ношей и слегчает ее в боковые каналы; но горы насылают ей новые избытки, и она, не зная куда с ними деваться, бросает их по удолам прибрежья. Кордонные укрепления отодвигаются к гребню старого берега, избегая наводнений и ища корму для коня, «пайщика службы щарския», терпеливого товарища еще более терпеливого стража этой пустыни. Остатки разливов по набережью то расплываются в широкие плеса, то смежаются в «урмы» — узкие, беспорядочные течения. Их задвигают «плавы», то есть плавающие островки, от которых и местность получила свое название. Плавы составляются из корней болотных растений и наносного илу. По этому основанию бывают они покрыты землей, из которой вырастают травы и цветы. Эти подвижные торфяники напоминают описание цветников и огородов, которыми покрыты озера около Мексики; но там творит искусство, а здесь колобродит природа, покинутая разумной помощью человека.

Подаваясь вниз по течению Кубани, к Ахданизовскому лиману, вы погружаетесь в самую глубину плавней и находитесь в участке линии, самом неудобном для обеспечения от опасности. Напрасно взор ваш, измученный мрачным однообразием узкой дорожной просеки, ищет простора или предмета, на котором мог бы отрадно остановиться и отдохнуть. Дремучий, безвыходный камыш! При ином повороте лениво подползет к дороге узкий ерик, дремлющий в своем заглохшем ложе, под одеялом из широких листьев водяного лопушника, водяной лилии и фиалки, — либо протянет к вашему стремени свои усохшие, искривленные ветви чахлая ветла, словно увечный, покинутый товарищами путник. Молит он проезжего о помощи, а проезжий… как бы только самому скорее проехать. Где мелькнет дикая коза и перебежит фазан, где-где покажется высокая пика разъездного казака, молчаливого, бесстрастного и угрюмого, как окружающая его местность. Глушь и оцепенение кругом. Только невнятный шепот камышей, слегка машущих своими салтанами; только однозвучное жужжание кружащих над вашей головой насекомых, да при объезде какого-нибудь лимана кваканье целых сонмов лягушек, — базарная болтовня, вздорная, удручающая ухо и внимание. То вам слышится в ней бесконечный шум шибко работающего мельничного жернова, то неровный треск раздираемой ветоши… Там долетит до ваших ушей какой-то задушенный вой, быть может, волчий, а там резкий, тоскливый писк ждущих корму птенцов хищной птицы. И это вздрагивание и этот бред погруженной в горячечный сон природы отдается в вашем чувстве самосохранения заветным напоминанием отшельника: «memento mori!» Покинутое внешними впечатлениями воображение разыгрывается, наполняется мрачными представлениями опасности близкой, готовой вспорхнуть из-под копыт коня. Зловещее предчувствие неравного боя, внезапного плена и лишения всех прав гражданской личности — неволи в горах, налегает свинцом на душу. Завидев прежде вас обгорелый пень, чуткий конь поднимает голову, храпит и робко путает свои шаги. И вот где-то близко затрещал тростник, может быть, под клыком кабана, может быть, под чевяком психадзе. Всадник вздрагивает и торопливо заносит руку на приклад ружья. Чу — раздался выстрел и в медленных перекатах замер где-то в бездонной глубине, в бесконечной дали. И стая лебедей тяжело поднялась над лиманом, и стадо кабанов шарахнуло в камышах с треском и гуденьем. И всадник едва может сдержать сполохнувшегося коня.

Берега жизни вначале улыбаются и зеленеют, воздух благоухает, птицы поют по набережью, в кустарнике, — и солнце, поднимаясь из загустых ив, обещает прекрасный день. Между тем как ваша ладья скользит потихоньку, а вы, исполненные веры в будущее, нападаете на нее за то, что она медленно движется, ваша душа и ваше тело наслаждаются таким отрадным привольем, что вы находите удовольствие уже в том одном, чтоб жить.

Но те, которые плывут по реке впереди вас, кричат вам издали, — и их голос неприятно заглушает гармоническое журчание воды, колышущей тростник и трепещущей, — они кричат:

— Не предавайтесь этому удовольствию, которое нежит ваши чувства; это обольщение, это фантасмагория; все это, вот и не видно, как исчезнет.

Так они кричат, потому что они уже не видят по берегам ничего больше, кроме травы пожелтелой и обгорелой, кроме старых, усохших елей и воды, едва-едва движущейся, да болот, распространяющих гнилые испарения. Они желали бы подняться вверх против течения; но никакая человеческая сила сделать этого не может. Они думают, что эти прекрасные берега убежали, преобразились; нет, лишь сами они их миновали, а берега остаются на месте для тех, которые следуют позади их и которые так же их минуют… Жизнь делится на три полосы: надежду, наслаждение и сожаление. Течение неотразимо увлекает вас чрез эти полосы, как бы вы ни были могучи. Вам надобно пройти там же, где проходят другие. Вы желаете остановить ваш взор на растении, подышать запахом цветка; нет, — течение вас увлекает, — ступайте. Удовольствие остается, а вы мчитесь. Вид растения, запах цветка, пение птички, есть позади вас люди, которые насладятся ими одну минуту, и которые, как вы, минуют их с сожалением… [68]

68

Sous les tilleuls. Alpchonse Karr.

Раcсказ семнадцатый

Закубанские укрепления. — Закубанские воры

Ense et aratro [69]

Обитатель и оберегатель понизовья Кубани, черноморский казак домостроителен, как бобр. С этой наклонностью он не разлучается и на службе. В походе за Кубанью, где только он сложит свою сухарную сумку, там тотчас явится, из земли вырастет «курень», шалаш. Недаром он зовет куренем и свою слободу, которая, по силе такого наименования, всюду за ним следует, то есть, можно сказать, что следует… Потом, едва кашевар успеет развести огонь и установить свой треножник, как уж «браты» похозяйничали: одни подсидели кабана, истребителя черкесских хлебов, другие наловили рыбы. По неимению никакой снасти, рыболовы должны были подняться на хитрость — превратить в сеть рубаху и ближайшую к ней статью казацкого партикулярного одеяния.

69

Мечем и плугом (лат. ) — Примеч. ред.

А если закубанский отряд для какой-нибудь военной операции простоит на одном месте продолжительное время, то шалаши казацкого бивака, принимая незаметно большие и большие объемы (потому что казаку все как-то тесно), достигают, наконец, размеров хат, из которых простодушно, как дома в слободе, выглядывают изредка и «дымари» — плетеные дымовые трубы. Около них возникают хлевы, насести, ясли, скотные дворы. Куры кудахтают, телята мычат, бараны блеют, — и на казацком обеде, в праздничный день, — кто поверит? — являются даже «вареники», — блюдо, как известно, любимое потомками Палея и Наливайка выше всех съестных благ мира сего; но вместе с тем, блюдо удивительно сложное и оседлое, и на походе возможное разве в поэтической мечте, в сладостном воспоминании да в игривом сновидении.