Черноморские казаки (сборник)

В постоянной службе на кубанском кордоне черноморский казак, когда ему нечего делать, кропает ножом ложку, вырезывая на ее рукояти и на обороте ее дна разные потешные узоры, долбит корыто, стружет вилу или ось и плетет из свежих ивовых прутьев «кошель», — подвижную житницу для зерна своей нивы. Если он человек малосемейный и малоимущественный, то кошель его имеет вид кувшина. А petit mercier petit panier. А если он отец большой семьи и обладатель полного плуга, то произведение его получает вид и широкий объем закрома. Пожалуй, оно займет его досуги на полгода. Тем лучше, — подобная полуработа разгоняет грусть-кручину казака по домашних и сближает его нравственно с далекими пенатами. В те минуты, как он плетет «всыпище» для своего амбара, улыбка шевелит его длинный ус и услужливое воображение плетет ему узорчатые, разумеется, воздушные кружева домашнего довольства, домашних радостей. За этим плетеным подарком приедет к нему на кордон, перед сменою, его молодица круглолицая. С ней приедут домашние «поляницы» [70] и дети. Он взвалит кошель на воз и посадит в него детей. Малютки будут щебетать от удовольствия, как молодые ласточки в гнезде, откуда видны одни только их носики. Нужно ли больше пояснять вам, отчего улыбка шевелит суровый ус в те минуты, как привычка к труду шевелит руку, возделывающую пустырь и карающую врага гражданственности?

70

Корень этого слова поле. Так назывались встарь в малороссийском войске небольшие пшеничные хлебцы, которыми казаки запасались, выступая в поход, в поле. Теперь это название принадлежит белому хлебу вообще.

В Закубанских укреплениях, выдвинутых далеко вперед от линии и имеющих редкие сношения с нею, домостроительное свойство черноморцев достигает полного приложения к делу. Там, отчужденные от всего остального цивилизованного мира, они заводят огороды и бакши и, как Ной, только что вышедший из ковчега на трезвую землю, сажают виноградную лозу; там выделывают они кожи, выжигают горшки, плошки и разную глиняную посуду; а о постройках и заведениях, приятно напоминающих им жизнь домашнюю, и говорить нечего. Выходит, что черноморской казак способен приниматься для оседлой жизни на всякой почве, при всякой погоде, и что с несомненным успехом растет он живой изгородью на рубеже государства…

Вот польза занятия непокорного края нашими укреплениями, а укреплений таким войском, которое вместе со штыком носит заступ и вместе с порохом — семена колонизации.

Да, приговор справедлив; но справка к нему еще неполна. Вот второстепенные и однако ж важные обстоятельства дела.

В населении, густо покрывающем леса и ущелья Закубанских гор, нет обществ, потому что нет власти. Там есть только связи, постоянные и преходящие: одни связи крови и рода, другие связи для встречи общей опасности или для общего похода за добычей, за золотым руном, и третьи связи для разбирательства споров и развода столкновений, неизбежных во всяком сборище людей, как бы ни держались они врознь друг от друга. Но там неведом общество-зиждительный закон, заповеданный в Божественном слове: «друг друга тяготы носите», и «воздадите Кесарева Кесареви». Неведомы там и те бесчисленные благодеяния, которыми общество облегчает каждому из нас ношу жизни в замену обязанностей, им на нас возлагаемых. Эгоист-дикарь открывает глаза на одну только сторону общества, закрывая их для другой, — видит общество, взыскующее лихву, но не видит общества, дающего таланты, и вот почему страшится он сделаться нам согражданином и собратом. И что же? За свое грубое ослепление он обречен бороться с волнами и бурями жизни, без кормила и якоря, без пристанища и убежища. Впадая в сиротство и нищету, делаясь жертвою многоразличных зол рока или порока, он видит себя в беспомощном положении плавателя, выброшенного на пустынный берег. Опека, призрение, общественное воспитание, общественное исправление, общественная благотворительность, все многоразличные виды покровительства, обуздания и воздаяния общества — для него не существуют. Про частную благотворительность можно сказать: дитя не плачет, мать не разумеет; одному обществу дано заглаживать несправедливость или смягчать справедливость и гнев судьбы. И вот от чего непокорные аулы Закубанских горцев обременены людьми, выросшими без всякой отцовщины, без призрения, без воспитания, без религии. Никто не может сказать, как эти люди выросли. Ничего не посеяно на пустыре их нравственного существа, возросли там одни волчцы животных стремлений. Повинуясь преобладающему из них стремлению к обеспечению своего существования и к соделанию его приятным, — каково оно у людей имущественных, эти бедняки преданы воровству всеми своими способностями. Жить и воровать для них одно и то же. Воровать у русских или у своих — для них все равно. Отчего же эти люди не живут и не богатеют работой у других людей? Оттого, что у другого может работать только «пшитль», раб, но никак не «тльфекхотль», свободный человек, каковы шапсуги все. И оттого, что есть потребности, до удовлетворения которых, если тащиться путем работы, надобно доходить годами, а удовлетворение их нужно сейчас. Нужна жена, а ее не дадут даром. И если в библейские времена служили за Рахиль в работниках по шести лет, то, при нынешней дороговизне женщин в горах, шапсугу пришлось бы прослужить вдвое больше. Итак, чтоб иметь возможность жениться, что имущественному человеку легко сделать законным и нравственным образом, бедняк из-за того ворует. За доказанное воровство его присудили к уплате пени, он еще ворует. За рану, нанесенную им своему соседу в драке (а он очень скор на это) его опять присудили к пени, и он опять ворует [71] . Ворует он до тех пор, покамест какой-нибудь решительный человек не подсидит его и не поступит с ним, как с втравившимся в овчарню волком. А это не так скоро может случиться, во-первых, потому, что воровство в обычае и даже в нравах адигских народов, — ни дать, ни взять, как было оно в нравах древних воинственных спартанцев. Воровать не стыдно, только попадаться стыдно. Более презрительного попрека не может сделать девушка-невеста присватывающемуся к ней молодому человеку, от которого нисколько еще не пострадала осьмая заповедь, как сказав ему, что он доселе и дойной коровы украсть не умел. Во-вторых, потому, что между горцами немного отыщется людей, у которых поднялась бы рука на истребление самого вредного для общества негодяя. Раз из мирных аулов был приведен к казакам, на кордонный пост, молодой черкес — отъявленный и неисправимый вор. Приведшие его убедительно просили казаков утопить этого негодяя в Кубани. Казаки были немало удивлены и спросили соседей: «хиба ж вы сами не зъумеете сёго зробить?» — «Нам, братцы, грех, — отвечали черкесы, — мы свои, мы одна кровь».

71

По адату, то есть по народным обычаям и преданиям Закубанских горцев, за всякое преступление, даже за человекоубийство, виновный присуждается к уплате пени. Других наказаний нет. Такое уложение похоже на «Русскую Правду» Ярославову и, без сомнения, имеет общее с нею происхождение. В назначении пеней, особенно когда дело идет об удовлетворении князя или «уорка», нет никакой умеренности. Для уплаты их, при нынешней бедности горцев, нередко продают все имущество ответчика, продают в рабство его самого, его жену и детей.

Впрочем, погибая где-нибудь в тесном закоулке от ночного кинжала, вор может сказать, как Муций Сцевола: за мною еще триста таких же отчаянных голов.

Если что еще обуздывает воровство, так это трудность сбыта воровских животных и пожитков. Появление наших укреплений за Кубанью втайне обрадовало воров, которые увидели в них удобные пристани для поспешного сбыта предметов своей промышленности. Действительно, ни с чем они так не навязываются к черноморцам, занимающим укрепления, как с воровскими предметами, за которые выпрашивают самую ничтожную цену. Они готовы выкрасть у своих соотчичей лошадей и сделать их пешими; готовы выкрасть у них оружие и сделать их беззащитными; готовы, наконец, выкрасть рогатую скотину и баранов и сделать их голодными и холодными. Словом, наши закубанские укрепления могли бы сделаться сифонами, способными вытянуть из непокорных аулов все средства к сопротивлению и к существованию, если б только мы захотели воспользоваться недостойными орудиями в недрах самых враждующих против нас населений сокрытыми. Но честь и слава русскому оружию и русскому правительству! Ворота закубанских укреплений крепко заперты для толкущих в них обкрадывателей наших заблуждающих противников. Для базаров, бывающих при укреплениях, постановлено даже правило, внушенное нам великодушным опасением, как бы не купить чего-нибудь воровского, незаведомо того. Правилом этим требуется, чтобы всякое проданное горцем на базаре животное было выдержано при укреплении трои сутки на испытании — не окажется ли оно воровским.

Будем справедливы и к черноморцам, верным и добросовестным исполнителям благих намерений правительства. В строгом повиновении запрещению принимать предложения закубанских воров они показывают честность примерную и твердость духа фабрицианскую. Соблазн велик. За воротами укрепления ржет добрый черкесский конь. На своей стороне не купить такого коня ни за сто рублей; а его отдают за пять. Там же мычит проголодавшийся «огуз», подъяремный вол, не так рослый, но крепкий и способный тянуть плуг по казацкой борозде; за него возьмут всего-то полтора карбованца [72] . Так, огуз мычит привлекательно, а конь ржет пленительно; но что, в то же время, напевает совесть, которая никогда не молчит и не дремлет в нравственной природе черноморского казака? — И совесть ничего, — она снисходительно объясняет: десятая заповедь не велит желать ни вола, ни осла ближнего своего, а это неприятельское… Видите теперь, каков соблазн-то.

72

Из наших денег горцы берут одно лишь серебро (сребролюбцы!) и изредка медную монету; золота не берут, потому что вовсе не знают цены этого металла, не существующего у них ни в каких изделиях. При них Калифорния могла бы подождать еще несколько тысячелетий открывать свои заветные златохранилища.

Есть между горцами люди, которые разумеют и ценят наше великодушие в борьбе с ними и нашу рыцарскую разборчивость в средствах. О том и другом они отзываются с уважением, вполне сознанным, хоть и не слишком громко высказанным. Настолько же признательны они и к нашей осмотрительности в пропуске за Кубань железа и железных изделий. Чрез это между закубанскими ворами не может распространиться страшное в своем роде орудие — буравль. Для черкесских воров буравль то же, что для наших сказочных разбойников волшебное растение «разрыв-трава». Надобно знать, что закубанские горцы совсем незнакомы с употреблением железных запоров и замков. Двери их конюшен и кладовых заколачиваются на ночь деревянными клиньями. От чего в аулах каждый вечер и в одно время поднимается всеобщий стук, которым и заканчивается шум дневной деятельности.

Дверной запор горца гремит, колесо его арбы скрипит; но его шашка, упрятанная вместе с рукоятью в сафьянные ножны, не звучит; его винтовка, скрытая в черном косматом нагалище, как молния в туче, не блестит, пока не грянет громом выстрела; его чевяк, мягкий и гибкий, как лапа тигра, не стучит; его конь, охлажденный ножом легчителя, не ржет на засаде; его язык, скудный гласными и составленный из односложий, не имеет звуков при сговоре на ночное нападение…

При отпираньи, клин выбивается с другого конца, с тем же стуком. Выходит, что воровское ночное покушение отпереть дверь, заклепанную таким запором, не может обойтись без шума. А сон горца тонок, его жилье, амбар и стойло сдвинуты тесно; ясли коня от спальни наездника отделены одной тонкой перегородкой, и сквозь нее протянута привязь. Так вот, чтоб отпереть вышеобъясненный патриархальный запор без шума, воры прибегают к помощи буравля. Буравль направляется с головной части клина и вползает в него так тихо, как змея в нору; клин раскачивается и, уступая силе воровских рук, выходит из своего гнезда без обычного, шумного содействия долбни, похожей (сказать мимоходом) на тех друзей, которые, оказывая вам услугу, шумят про нее на весь базар.

Вот почему зажиточный горец смотрит на буравль, как на орудие предательское и пагубное для его благосостояния. Самовар про нас хуже пушки и шерстяной шарф хуже шейной цепи: горло бутылки опаснее штуцерного дула, а буравль — это змей-искуситель для нашей молодежи, и смотрите, чтоб он не удружил нам изгнанием из дженета, — так проповедуют Несторы шапсугских сходок.

Один из великих двигателей нынешнего времени, архимедов винт, мог бы сдвинуть земной шар с его основания, если бы вне его нашлось место, куда эту страшную механическую силу упереть. Простой винт русского буравля мог бы сдвинуть с гор и опрокинуть на казацкую степь пожитки шапсугов и натхокаджей, если б в возвышенно-благородном образе мыслей и действий русских могла найтись ему точка упора…

Но последнее так же невозможно, как и первое. Разумейте языцы и покоряйтеся.

Уразумеют и покорятся. «Ты что сеешь не оживет, если не умрет». Придет время, и из русских костей вырастут на земле дикарей мир, безопасность, гражданственность, просвещение. Что наши нынешние укрепления, как не зачатки будущих органических, исполненных блага поселений? Сперва четыре вала полевого укрепления, потом четыре длинных, опушенных терновником плетня станицы, наконец хоромы и храмы города, — вот формы, под которыми последовательно и жизненно развивается русская мощь на Кавказе. Напрасно краснобаи шапсугских сходок, «языки народа» [73] льстят своим слушателям, отзываясь о русских укреплениях, что весь вред от них заключается в потере какого-нибудь лоскута земли, едва достаточного под огород одного хозяина. Если это так в самом деле, то зачем они во всех своих хитросплетенных переговорах с нами о миролюбии и покорности прежде всего и больше всего домогаются уничтожения наших укреплений? Нет, горцы всегда трусили возведения крепостей на своей земле. В 1783 году, по присоединении Крыма к России, турки затеяли построить крепость на северо-восточном берегу Черного моря, на земле натхокаджей. Старейшины родов Натхокаджского племени долго не решались дать свое на то согласие; наконец задобренные подарками и обольщенные обещаниями выгод от торговли ясыром (пленными людьми), они, один по одному, перешли на сторону предприятия турок. «Большая важность уступить пядь земли, на которой мог бы установиться турецкий кальян», — говорили родоначальники, передавая своим женам парчу и дараю, привезенные ими с турецких кораблей. Но был один старейшина из сильного рода Супако, впоследствии прозванный Калебатом, который не сдавался ни на какие предложения и обещания и упорно противился сооружению крепости на земле своего племени. Он возвышал голос в народных совещаниях и остерегал своих соотчичей такою речью: «Турция не то, что мы; Турция государство. Она может вести войну с другим государством. По жребию войны, крепость может перейти во власть государства победоносного. Тогда и вся земля, на которой будет стоять завоеванная крепость, законно перейдет в обладание того же государства». Но противодействие одного, при согласии всех, было голосом вопиющего в пустыне. Крепость воздвигнута. Это нынешняя Анапа. Однако нога Калебата до самой его смерти не была в стенах Анапы. А пока пугавшая его крепость не отстроилась, он нападал на нее с своими людьми и не раз прерывал и повреждал работы. От чего и получил он прозвище Калебат, — что значит: «разоритель крепости».

73

Как все дела у горцев производятся и решаются устно, то дар слова ценится и уважается у них наравне с храбростью, часто и выше. Caedant arma togae. Люди, получившие от природы и обработавшие упражнением талант красноречия, бывают уполномочены от своих общин говорить за них в собраниях народных, и тогда они называются «язык народа». Быть языком общины, или быть вожаком шайки — две ступени, выше которых уже не могут подняться честолюбивые вожделения горца. А как истинные таланты всегда и во всем редки, то крикуны, представляющие шумное горло толпы, большею частью бывают тонкие софисты и казуисты, запутывающие дела в такие узлы, которые уже не развязываются словом, а рассекаются лезвием шашки. Сверх того, в аулах Закубанских горцев повторяется явление, современное мелким республикам ахейского союза, — именно, что красноречие и храбрость, сила слова и сила руки редко достаются в удел одной и той же личности. «Язык народа», гремящий на джемаатах грозными филиппиками против русских, редко издает резкий гик перед русским штыковым «ура».

Не только оружие, но уж одно близкое присутствие наше сокрушает строптивый, алкающий крови и грабежа дух горцев. Слушай русского часового, заревая дробь русского барабана, молитвенный благовест русского колокола отдаются в разбойничьих вертепах пророческим голосом русского певца:

Подобно племени Батыя,

Изменит прадедам Кавказ,

Забудет алчной брани глас,

Оставит стрелы боевые.

К ущельям, где гнездились вы,

Подъедет путник без боязни,

И возвестят о вашей казни

Преданья темные молвы.

Эпилог. Черноморское войско в 1794 и спустя полвека, в 1846 году

Настоящее объясняется прошедшим.

Чтоб видеть посев и видеть всход, мы сблизим под один взгляд два разновременные документа, в которых, как в зеркале, отразились внутренние дела Черноморского войска в две эпохи, на расстоянии одна от другой пятидесяти лет.

Эпоха первая.

«Первого генваря 1794 года, от атамана кошевого Захара Чепеги, войскового судьи Антона Головатого и войскового писаря Тимофея Котляревского, верного войска Черноморского полковникам, бунчуковому товариству, полковым старшинам, куренным атаманам и всему войску: