Черный Гиппократ

Перевезенцев слабо улыбнулся:

— Простите, я думал, вы мне привиделись вчера…

— Кошмарный был сон? — уточнил Нестеров.

— Я бы не сказал… Но чувство реальности то и дело ускользает от меня. Я не всегда могу понять: где сон, а где явь… Вот и с вами — думал, сон. И та милая девушка…

— Это вы выходили из наркоза, — пояснил Нестеров. — А теперь будет все меньше сна и все больше яви. Все нормализуется.

— Я болтал вчера много чепухи? — поинтересовался Перевезенцев.

Нестеров покачал головой:

— Не сказал бы. Нечего беспокоиться: здесь же не клуб любителей словесности.

Перевезенцев кивнул. Потом сказал:

— Ко мне еще не приходил никто из сослуживцев. Поэтому хотел бы попросить вас…

— Может, будем на «ты»?

— Хорошо, Володя, — опять улыбнулся Перевезенцев. — Не в службу, а в дружбу… Позвони моим родителям в Вышний Волочок по телефону… — он назвал номер телефона. — И скажи им, что все хорошо…

— В каком смысле?

— Понимаешь, я должен был им позвонить вчера… И вот — закрутился, как видишь… в бинты… Представься им моим сослуживцем и скажи, что меня срочно послали в командировку. В Казахстан, например. Скажи, что я им сам позвоню оттуда через пару дней…

Нестеров вернулся к двери:

— Хорошо, я постараюсь, если этой мымры на посту нет…

— Это какой мымры? — заговорщицки взглянул на него Перевезенцев. — Которая уколы больно делает?

Нестеров дружески улыбнулся и выскочил в коридор.

Мымры за столом не было. И Владимир без проблем дозвонился до Вышнего Волочка…

Приблизительно через час пришла Вика. В отделение ее, конечно, не пустили, и она через санитарку передала записку: «Я в холле»…

Нестеров едва узнал ее: бледное, осунувшееся лицо, печальные глаза, дрожащие губы…

— Что случилось, Вика?

Девушка не ответила. Только слезы потекли по щекам. Она вытирала их скомканным платочком.

Нестеров взглянул ей в глаза:

— Кто-нибудь, кроме меня, еще загремел в больницу?

Вика покачала головой.

— Кто-то умер? — Владимир посерьезнел.

— Нет, что вы! — вскинула на него заплаканные глаза Вика.

Нестеров улыбнулся:

— Тогда остается только одно: ты, наверное, крупно поссорилась с Артуром.

— Очень крупно… — совершенно расклеилась Вика, слезы побежали в два ручья. — Он ушел и даже хлопнул дверью. И во всем виновата я сама. Я просто дура!..

Нестеров погладил ее по плечу:

— Ну перестань, Вика. Все еще образуется… И потом поверь моему опыту: в таких вещах, как правило, виноваты оба. Так что не очень-то кори себя. Не взваливай всю тяжесть только себе на плечи. Этот груз может быть слишком тяжел. Постарайся отвлечься чем-нибудь…

— Чем, Володя? — сквозь слезы спросила Вика. — Я ни о чем другом и думать не могу…

Ее платок был уже совершенно мокрый. Нестеров подал ей свой:

— Не переживай ты так, Вика! Все образуется. Со всеми это бывало. А если даже не образуется с Артуром, — образуется с кем-нибудь другим.

— С другим? — Вика, сообразив, о чем он говорит, даже отшатнулась от Владимира, будто произносил он святотатственные речи.

— Ну да!.. Тот другой, может, будет даже лучше. Посмеешься еще над собой, над Артуром: что воспринимала все так близко к сердцу. В твоем возрасте все воспринимают любовь так: будто пришла она навсегда — наверное, потому, что впервые… А потом вспоминаешь и удивляешься.

Вика всхлипнула и убежденно покачала головой:

— Нет, лучше Артура не будет.

— Артур, без сомнения, неплохой парень, — не мог не признать Нестеров. — Но ты у нас девочка видная. Разве не так? Женихи еще передерутся из-за тебя… Даже я, если б был помоложе, приударил бы за тобой.

Вика улыбнулась сквозь слезы и критически осмотрела Владимира:

— А разве вы, Володя, старый? Очень даже не старый. И симпатичный. Сколько вам лет?

— Тридцать. У меня переходный возраст…

Улыбка все еще светилась на мокром лице Вики:

— Самый настоящий жених. Могу вас даже с подругой познакомить.

Она передала Нестерову пакет, как видно, давая тем самым понять, что тема разговора для нее исчерпана.

Владимир напутствовал ее:

— Держись, Вика! И не воспринимай этот разлад так близко к сердцу. Все будет нормально!..

Он понимал, что это были только слова. Но что он мог еще сказать?.. И кто мог сказать ей еще что-нибудь? Кого она послушала бы?.. Первая любовь — штука особенная. Сильная, великодушная, ранимая и, пожалуй, глухая и слепая ко всему, кроме его, единственного, любимого человека — который есть все; он как бог, он всюду с тобой, и помыслы твои только о нем…

Вика ушла — она предпочитала спускаться по лестнице, а не лифтом.

Когда Нестеров остался в холле один, он несколько минут раздумывал над проблемами Вики, но потом вспомнил о своих проблемах. Ему предстояло решить, как незаметно пронести в отделение полтора десятка яиц. Нестеров подумал, что ничего с ним не случится, если их аккуратно разложить по объемистым карманам пижамной куртки. Что он и сделал…

Глава семнадцатая

Семья Куртизановых, состоявшая из двух человек: красавицы Фаины и благоверного мужа ее Иннокентия, жила в одном из окраинных районов Санкт-Петербурга, в хрущевском доме, в трехкомнатной квартире — в писательской квартире, то бишь от Союза писателей. Это была так называемая «подменка»: то один, то другой нуждающийся в жилье литератор жил в этой квартире; со временем они получали квартиру капитальную — в престижном районе, в кирпичном доме и без сожаления уступали «подменку» другому нуждающемуся. Так было в прежние, застойные времена. Но времена изменились, жилищный вопрос совершенно заглох, и подававший надежды молодой писатель Иннокентий Куртизанов (не псевдоним), шедший до тех пор уверенно по иерархической союзписательской лестнице, застрял в «подменке». Возможно, надолго. Не исключено, что навсегда — такие уж трудные времена настали. В этом случае говорится: до греческих календ. Как известно, календы были у римлян; у греков их не было… Посему выражение это мудреное расшифровывается очень просто: не видать тебе, Кеша Куртизанов, квартирки в престижном районе и кирпичном доме, как собственных ушей; никогда не видать. Разве что после следующей революции…

Да, для писателей-конъюнктурщиков настали лихие времена. Иннокентий Куртизанов быстро это сообразил, но ничего с этим поделать не мог. Ему оставалось радоваться хотя бы «подменке». И прорастать в нее корнями. Какая-никакая, а все-таки квартира. Трехкомнатная. В Санкт-Петербурге. Ну и что — что без мусоропровода! И пускай без лифта. И пускай все углы в подъезде гнусно пахнут кошачьей мочой. Пускай возле дома по травке не пройти, не рискнув наступить на собачью неожиданность, ибо территория, прилегавшая к дому, предназначена для выгула собак… Пускай!.. Времена-то настали трудные, не исключено, что продлятся они… до греческих календ. А у них нет и этого!

Писателю Иннокентию Куртизанову не следовало обижаться на судьбу. Перед самой треклятой пресловутой Перестройкой ему удалось издать несколько книжек массовым тиражом; молодому еще человеку посчастливилось посидеть в бархатных начальственных креслах и потешить властью свое честолюбие — ибо он был не последний человек в писательской организации; судьба открывала перед ним далекие горизонты и на взлете Иннокентия сделала ему роскошный подарок — дала красавицу-жену…

А потом, вдруг, увы, переменилась. Это было так неожиданно. В это так не хотелось верить.