Черный принц

– Про потаскуху свою забудь. Из нее свидетель, как из меня балерина.

– Но…

– Помолчи, – сказано это было иным, деловитым тоном, который означал, что вступительная часть с попыткой возвращения Кейрена в лоно семьи закончена. – Во-первых, ты не уверен, захочет ли твоя девица свидетельствовать против своего дружка. Не уверен ведь?

Кейрен молчал.

– Вот! – Дядя ткнул его пальцем в лоб. – Во-вторых, кто она? Шлюшка из Нижнего города, с которой ты весело проводил время. И это не великая тайна. Знаешь, что скажут? Ты велел ей клеветать на Шеффолка. Или Шеффолк, при котором она ныне обретается, девицу обидел, и она мстит. А ты, дурак этакий, помогаешь.

Палец дядя убрать не спешил, он давил, заставляя Кейрена откинуть голову, вжимаясь затылком в кожу кресла.

– Меж тем герцогиня Ульне, полагаю, поклянется на этой их священной книге, что парень – ее дорогой сын… и кому поверят?

– Она солжет.

– Доказать ты этого не сможешь.

Здесь дядя прав, но его правота еще не означает, что Кейрен должен отступить.

– Обыскать Шеффолк-холл, как ты этого желаешь? А на каком основании, дор-р-рогой племянничек? Представляешь, какой разразится скандал, если мы туда сунемся?

Палец дядя убрал.

– Шеффолк держит людей в кулаке, – проворчал он.

– И этим кулаком вот-вот выбьет нам зубы.

– Твои фантазии…

– Это не фантазии!

– Не ори на старших!

– Но я же прав! Дядя, ты же понимаешь, что я прав!

– Прав? – Дядя приподнял бровь. – Давай-ка посмотрим, что у нас есть. Твоя любовница сбежала от тебя к Шеффолку. Молодой. Состоятельный, куда более состоятельный, чем ты, племянничек. И тебе настолько обидно, что эта обида заставляет тебя обвинять Шеффолка во всех грехах.

– Но хотя бы проверить…

– И напороться на проблемы с людьми? – Тормир вернулся в кресло, упал без сил и потер забритые виски. – Да и что ты там хочешь обнаружить? Склад бомб? Или чистосердечное признание в ящике письменного стола? Забудь, Кейрен.

– Но…

– Вон пошел. И радуйся, что я тебя не уволил, как того твой отец требует.

Кейрен поднялся.

– Пороли тебя мало! – бросил дядя в спину.

Безумие.

Его слушают, но не слышат.

Глупец? Мальчишка? Щенок? И дама-секретарь сочувственно качает головой.

– Мне очень жаль, – произносит она одними губами, мило краснея.

Ей и вправду жаль, старой деве с ее четырьмя полосатыми кошками, портреты которых она прячет меж казенных бумаг. В ящике ее стола, чересчур грубого и массивного на придирчивый ее взгляд, скрываются конфеты и сентиментальные романы, в которых любовь всегда побеждает, а возлюбленные воссоединяются, дабы жить вместе долго и счастливо.

Долго…

…и счастливо.

Счастье выветривалось из квартиры, уходило со сквозняками, ветром, вьюгой, которой ознаменовалась вся зимняя неделя. И на сей раз некому было сплести рождественский венок.

Вывесить его за дверь.

И разостлать темную материю на подоконнике для поминальных свечей. Их Таннис помогала делать. Она смазывала формы жирным салом и грела на водяной бане воск… раскатывала тонкие его пласты по столу, пыхтя от натуги и страха, что вот-вот все испортит. Аккуратно, по-детски закусив губу, укладывала нить фитиля…

– А я могу и для своих свечу сделать? – Она загибала край осторожно, боясь прорвать тонкий, быстро остывающий пласт. – Или для людей не годится?

– Не знаю, – честно ответил Кейрен. – Но попробуй. Вдруг да…

…ее родителей забрало истинное пламя.

…жила к жиле, огонь к огню. И ячневая каша на пороге дома для суматошных птиц.

Краски, которые по обычаю смешивают руками, и собственные пальцы Кейрена оставляют на воске разводы, их сложно назвать узорами. Но ему нравится.

…матушка расписывала свечи кистями. Обычай – еще не повод создать неидеальную вещь…

…краска плохо смывается, а Кейрен, не подумав об этом, рисовал и на коже Таннис, и всю неделю она злилась… и смеялась… и все равно злилась.

Странное счастье.

Надолго его не сохранить. И Кейрен улыбкой отвечает даме-секретарю.

– Вы не могли бы мне помочь? – Он точно знает, что у нее имеются бланки за дядиной подписью. – Оформить разрешение в нулевой архив…

И дама мнется. Краснеет. Бледнеет. Касается ониксовых пуговиц и, глубоко вздохнув, кивает.

…в ее романах несчастным влюбленным всегда помогают. Хоть какая-то от романов польза. Бланк Кейрен прячет в рукаве.

– Вы мой ангел.

И дама смущенно отводит взгляд… дядя ее не тронет, не так и просто найти достойного секретаря, а за остальное Кейрен извинится. Потом.

Он выходил из Управления быстрым шагом, чувствуя на себе взгляды, что любопытные, что насмешливые… за эту выходку дядя его уволит.

И многие будут рады. За что его не любят, Кейрен так и не понял, но с этой нелюбовью смирился, как мирился со скрипучей дверью, заедающим, несмотря на все усилия слесаря, замком и зимней непогодой.

Особый архив, скромно именуемый нулевым, располагался в старой ратуше. Кейрен хотел было взять экипаж, но вдруг вспомнил, что в кошельке у него едва ли полсотни фунтов наберется и пара шиллингов мелочью, которую он прежде не считал.

До зарплаты – три недели.

И будет ли она вовсе… дядя ясно велел прекратить копать, но Кейрен останавливаться не собирался. Подняв воротник пальто, он решительно зашагал по тротуару.

Смеркалось. Впрочем, в преддверии Перелома дни становились коротки, темны. Солнце пряталось, а когда выглядывало, то было небольшим, с горошину. Оно утратило и свет, и яркость, превратившись в белую залысину на ворсистой ткани туч.

Снег падал, кажется, давно, цеплялся за двускатные крыши, соскальзывал и задерживался на навесах. Навесы эти прогибались, время от времени снег шумно сползал, случалось, что и под ноги. Он мешался с водой и грязью, собирался в выбоинах тротуара черными лужами, от которых расползались ручьи. Воняло сыростью.

Навозом.

Ботинки промокли. И штаны тоже. Брючины облепили ноги, и при каждом шаге отставали от кожи, чтобы вновь беззвучно прилипнуть к ней. Холодный порывистый ветер продувал и тонкую кашемировую ткань пальто, и серый Кейренов пиджак, и рубашку.

А до архива оставалось два квартала.

Старая ратуша стояла у берега, и некогда она возвышалась над окрестными домишками, выделяясь среди них и цветом – сложенная из песчаника, ратуша имела вызывающе светлый окрас, – и тремя этажами, и узкими пузатыми балкончиками, под которыми раскинули крылья химеры. Они и ныне взирали на редких посетителей с высокомерным презрением.