Чужие грехи

— Те-те-те, какой прыткій баринъ! иронически произнесъ пожилой господинъ, сохраняя неизмнно холодное выраженіе лица. — Такъ я теб и сказалъ. Самому нужна.

— Ну, на что теб, старый грховодникъ! засмялся молодой человкъ, — Двушка, вдова?

— Нтъ, чужемужняя жена, отвтилъ пожилой господинъ.

— Мужъ въ отсутствіи?

— Въ отставк.

— Въ чистой?

— Да, но не въ формальной.

— Значитъ, законной не могутъ заставить сочетаться!

— Ахъ ты Хлестаковъ, Хлестаковъ! Только увидлъ и воображаешь, что дло чуть не до законнаго брака довелъ.

Баронинъ говорилъ спокойно, даже флегматично, какъ человкъ, который знаетъ наизусть все, что ему скажутъ, и которому все, что ему говорятъ, давнымъ давно надоло.

— Да ты думаешь, что я такую бабенку выпущу изъ рукъ? горячился молодой человкъ.

— А я вотъ генерала Акинфіева, вмсто тебя, съ нею познакомлю, сказалъ лниво Баронинъ.

— Старый чортъ!.. Нтъ, кром шутокъ, представь меня ей. Это вдь прелесть, что за женщина!

— Да-съ, не такіе зврьки, какъ ты, на эту удочку попадались въ былые дни. Супругъ ея, я думаю, и до сихъ поръ вспоминаетъ, какъ его этимъ крючкомъ подцпили, а ужь на что ходокъ былъ по женской части.

— Ну да супруга къ чорту! Что въ самомъ дл онъ живъ и здравъ?

— Живъ, и здравъ, и брошенъ.

— Ну, и помогай ему Аллахъ!

Оба барина исчезли въ толп.

Къ концу вечера за Евгеніей Александровной тащился цлый хвостъ молодежи и стариковъ; она вдругъ, при помощи разсказовъ баронессы фонъ-Шталь, толковъ Баронина и его юнаго друга, сдлалась героиней вечера, какимъ-то призомъ, на который разсчитывала вся эта ватага праздныхъ шалопаевъ, молодыхъ и старыхъ сластолюбцевъ.

Евгенія Александровна держала себя скромно, точно пугливо; она говорила все больше въ грустномъ тон, этотъ тонъ, какъ ей почему то казалось, длалъ ее боле интересной. Баронесса фонъ-Шталь съ своей стороны разсказывала то же всмъ, кому могла, о несчастіяхъ молодой женщины, какъ будто упрашивая всхъ утшить скорбящую; она кстати замчала, что молодая женщина «никуда, никуда не хочетъ вызжать», что «она бываетъ только у нея, у баронессы фонъ-Шталь», что «она, баронесса фонъ-Шталь, насильно вывезла ее сегодня въ собраніе» и что, «вроятно, теперь долго нельзя будетъ уговорить бдняжку снова появиться здсь»; словоохотливости баронессы фонъ-Шталь не было предловъ, она какъ то особенно подчеркивала нкоторыя мста въ разсказахъ и слушающіе узнали и поняли очень многое. Къ концу вечера двое какихъ то молодыхъ военныхъ попросили у баронессы фонъ-Шталь позволенія бывать у нея, а тотъ молодой человкъ съ pince-nez на носу, который говорилъ объ Евгеніи Александровн съ Николаемъ Николаевичемъ Баронинымъ, небрежно замтилъ послднему во время разъзда:

— Къ баронесс все по прежнему можно на огонекъ пріхать?

— А ты думалъ, теб пригласительный билетъ она пришлетъ? спросилъ старый циникъ вмсто отвта.

— Какіе у нея нынче дни?

— Пятницы со временъ перваго потопа.

— Такъ зазжай за мной, подемъ вмст.

— Да ты въ самомъ дл хочешь пріударить за вакантной женой?

— За вакантной женой!.. Ха, ха, ха! Это очень удачно сказано… Право!

Молодой человкъ надлъ пальто, поданное ему услужливымъ лакеемъ и вмст съ Баронинымъ, повторяя: «вакантная жена!» вышелъ на подъздъ, къ которому на крикъ швейцара: «карету Поливанова», подкатилъ его щегольской экипажъ. Не прошло и получаса, какъ эти господа уже сидли у Бореля въ компаніи нсколькихъ молодыхъ кутилъ за ужиномъ и разговоръ ихъ вертлся на «вакантной жен», сдлавшейся предметомъ любопытства для этого кружка. О ней говорили, какъ о какомъ то новомъ гастрономическомъ блюд, появившемся впервые въ продаж; вс разбирали ея достоинства и недостатки; вс обсуждали, кому она можетъ достаться. Кто то въ конц концовъ замтилъ, что баронесса фонъ-Шталь сдлаетъ изъ нея хорошій «гешефтъ».

— Я, впрочемъ, недоволенъ тобою, обратился Поливановъ къ Баронину.

— За что немилость? спросилъ Баронинъ, звая.

— Потерялъ изъ за тебя случай. Надо было сразу сказать, что она въ распоряженіи баронессы. Я думалъ, что съ нею ты близокъ.

— Однако, господа, еще рано, замтилъ кто-то. — Куда бы направиться докончивать вечеръ? У тебя, Баронинъ, играютъ?

— Вроятно, равнодушно отвтилъ Баронинъ.

— Не знаешь, Платонова тамъ?

— Должно быть тамъ, тмъ же тономъ отвтилъ Баронинъ, точно его спрашивали совсмъ не о его дом, не о его гостяхъ. — Въ театр была, заходилъ къ ней въ ложу, сказала, что детъ ко мн…

Онъ поднялся съ мста и сладко потянулся, выпятивъ впередъ широкую грудь.

— Что-жь, ко мн дете? спросилъ онъ тмъ тономъ, которымъ говорятъ люди, когда ихъ клонитъ ко сну и когда ихъ куда-нибудь насильно тянутъ.

— Да, куда же больше! отвтила ему подгулявшая компанія.

Они вс въ этотъ вечеръ были и въ театрахъ, и въ клуб, и въ ресторан и всхъ ихъ все еще томила скука, вс они не знали на что убить время до пяти до шести часовъ утра, гд напиться до того, чтобы заснуть, или взволновать себя до того, чтобы перестать хотя на часокъ звать отъ скуки. У Баронина всегда можно было достигнуть и того, и другого: вина у него не сходили со стола всю ночь, докончивая опьяненіе ночныхъ гостей, а крупная азартная игра нердко встряхивала до того нервы игроковъ, что у этихъ людей вдругъ пропадали и хандра, и скука, и апатія, и являлось только одно, сильно возбуждающее сознаніе, что посл этой ночи у нихъ не останется ничего, ни капиталовъ, ни земель, ни богатой обстановки, что посл этой ночи измнится для нихъ все вдругъ и останутся на выборъ только два пути: нищета или пуля въ лобъ. Эти ночи «не усыпляли» и «не встряхивали» только Баронина. Все такой же холодный, лнивый и равнодушный, онъ полусонно бродилъ по комнатамъ или полулежалъ на турецкомъ диван въ своей квартир и, когда кто-нибудь изъ пребывавшихъ здсь ночью птенцовъ проигрывался въ пухъ и въ прахъ, онъ тмъ же сонливымъ тономъ, позвывая, замчалъ ему:

— Что все продулъ?

Впрочемъ, онъ такъ привыкъ къ тому, что въ его дом «продували все!»

На кладбищ живешь — всхъ не оплачешь! Кром того въ молодости онъ самъ однажды очутился въ положеніи человка, «продувшаго» все. Ему оставалось идти но міру пли пустить пулю въ лобъ. Онъ нашелъ третій исходъ и примкнулъ къ шайк шулеровъ. Но, переставъ быть продувающимся игрокомъ и сдлавшись шулеромъ, онъ не пересталъ быть мотомъ: онъ прокучивалъ на ду, на вино, на лошадей и женщинъ сегодня все то, что надялся добыть завтра. Его кредиторы врили въ это завтра и ссужали его деньгами сегодня. Правда, когда-нибудь должно было не наступить это завтра, приносившее расплату за сегодня. Но кредиторы не боялись остаться въ убытк: онъ всегда равнодушно и лниво готовъ былъ подписать и двойной, и тройной вексель на завтра, чтобы только не отказать себ ни въ чемъ сегодня, и такимъ образомъ они уже давно получили съ процентами все, что онъ бралъ.

— Вотъ если бы ты не обманулъ меня на счетъ этой Хрюминой, мы бы ее теперь куда-нибудь за городъ и подхватили, замтилъ Баронину Поливановъ, выходя отъ Бореля и все еще сердясь, что Баронинъ прямо не сказалъ ему, что Евгенія Александровна «находится въ распоряженіи» баронессы фонъ-ІІІталь.

— Накатаетесь еще! отвтилъ Баронинъ, звая.

Передъ Евгеніей Александровной открывался новый широкій путь…

V

Никогда еще не испытывалъ Владиміръ Аркадьевичъ боле скверныхъ ощущеній, чмъ теперь. Онъ былъ похожъ на звря, пойманнаго въ капканъ и не видящаго средствъ къ спасенію. До него доходили слухи, что его жена ведетъ очень веселую жизнь; онъ слышалъ, что за нею ухаживаетъ нсколько человкъ изъ его круга и, можетъ быть, не безуспшно; онъ раза два видлъ ее въ театр, въ лож, окруженную мужчинами; онъ зналъ, что съ нею устраиваютъ пикники. Каждый разъ при этихъ слухахъ въ немъ закипала злоба, его душило безсильное бшенство. Сплетня о частной жизни людей — это вчная язва тхъ кружковъ и обществъ, гд почти нтъ общественной дятельности, гд общественные интересы очень мало развиты, и потому не мудрено, что похожденія Евгеніи Александровны сдлались быстро сказкой города и о нихъ ходили самые преувеличенные слухи, доходившіе и до Владиміра Аркадьевича. «Она таскаетъ въ грязи мое имя!» говорилъ онъ мысленно и въ безсильномъ бшенств сжималъ кулаки, скрежеталъ зубами, какъ бы готовясь кого-то растерзать. И дйствительно, если даже оставить въ сторон уязвленное самолюбіе, горькое чувство, пробуждаемое слухами о разврат женщины, носящей его имя, могъ ли онъ не раздражаться, зная, что она, эта женщина, попортившая его карьеру, опозорившая его имя, веселится, жуируетъ, наслаждается жизнью, тогда какъ онъ, не имя большихъ средствъ, долженъ вести относительно очень скромную жизнь и разсчитывать гроши? За нею ухаживали десятки богачей и она могла и умла въ извстной степени распоряжаться ихъ средствами, тогда какъ онъ былъ какъ бы забытъ, брошенъ и безпомощенъ. Но этого мало: онъ зналъ, что его жена чернила его, разсказывая о его характер самыя чудовищныя вещи. Ей такъ нравилось создавать въ своемъ воображеніи и импровизировать эти исторіи страдающей героини романа, жены, которую тиранили, матери, которую лишили дтей! Онъ, можетъ быть, еще примирился бы кое-какъ съ этими разсказами, но она разсказывала и нчто худшее: она говорила, что онъ — «ходячее ничтожество», что онъ бсится за «неудавшуюся карьеру», что онъ «мучается стремленіемъ скрыть свою бдность». Она очень комично разсказывала, какъ онъ утягивалъ отъ хозяйства гроши, чтобы имть свжія перчатки, чтобы здить на рысакахъ, чтобы позавтракать у Бореля. Когда въ театр Монаховъ плъ куплетъ:

А смотришь, гордый сей испанецъ Въ своемъ углу на чердак На свой сапогъ наводитъ глянецъ Съ сапожной щеткою въ рук,

она замчала: «Ахъ, это точно на Владиміра написано!» И его прозвали «гордымъ испанцемъ». Это, быть можетъ, было не остроумно, но это длало его смшнымъ. Кто плохо зналъ ее, тотъ могъ бы подумать, что она умышленно дразнила мужа, старалась затравить его. Но тутъ не было никакихъ предвзятыхъ цлей: она говорила о муж, потому что это былъ для нея самый неистощимый источникъ пикантныхъ разговоровъ; она говорила о немъ потому же, почему слуги судачатъ о господахъ, чиновники о своихъ начальникахъ, гимназисты объ учителяхъ; другихъ боле важныхъ вопросовъ, другихъ боле широкихъ интересовъ у нея не было. Не говорить же въ самомъ дл о литератур, когда не читаешь книгъ; не разсуждать же о политик, когда имя какого-нибудь политическаго дятеля, въ род Пальмерстона, только потому и дошло до слуха, что одно время носились пальто-Пальмерстонъ? Правда, она все преувеличивала, она сгущала краски, но эта черта свойственна всмъ слабохарактернымъ, не особенно умнымъ, мало вдумывающимся и много болтающимъ созданьямъ. Коротко, точно и врно описывать извстныя явленія и факты могутъ только серьезные умы; безпристрастно относиться къ задвающимъ за живое вопросамъ могутъ только сильные характеры. Но чмъ фантастичне, чмъ грандіозне были измышленія Евгеніи Александровны о муж, тмъ боле чувствовалъ онъ себя неловко: онъ даже не могъ отплатить ей тмъ же, такъ какъ все, что онъ могъ о ней разсказать — что она не особенно умна, что она женщина легкаго поведенія, что она не уметъ серьезно любить, что она жаждетъ тряпокъ, денегъ и развлеченій, — всё это люди знали и безъ него и дорожили именно этими качествами «вакантной жены». Умная кокотка, цломудренная любовница, живущая съ монашескою скромностью львица полусвта — Боже мой, какъ это было бы глупо и смшно! Но она не уметъ любить серьезно? Да кто же требуетъ серьезной любви отъ содержанки? Ужь не позволить ли ей ревновать, длать сцены изъ за любви? Это было бы скучно! Нтъ, Евгенія Александровна именно потому и могла имть успхъ, что вс сразу признали въ ней вс т качества, за которыя могъ бросить въ нее грязью мужъ.

Но если бы заглянуть поглубже въ его душу, то можно бы было увидть, что его тревожитъ не столько «маранье его имени его женою» и ея клеветы на него, сколько сознаніе, что эта ненавистная женщина и теперь, бжавъ отъ него, стоитъ у него поперегъ дороги на пути къ богатству.

Въ первые дни посл бгства жены Владиміръ Аркадьевичъ увлекся мечтами о томъ, что онъ можетъ еще поправить свои денежныя дла на счетъ какой-нибудь сердобольной вдовицы съ крупнымъ приданымъ, которая ршится утшить его и соединиться съ нимъ законнымъ бракомъ. Дальше подобныхъ плановъ полетъ его фантазіи не заходилъ; въ этомъ отношеніи онъ былъ пара со своею женою. Но эти мечты тотчасъ же разсялись передъ доводами холоднаго разсудка: разводъ стоилъ дорого и можно ли было вообще развестись съ Евгеніей Александровной? Лично ей разводъ былъ не нуженъ, а безъ ея согласія трудно было Исполнить вс т формальности, которыми обусловливается разводъ. Конечно, у Владиміра Аркадьевича были права мужа: онъ могъ припугнуть жену, сказавъ ей, что онъ требуетъ, чтобы она жила съ нимъ или развелась формально. Но разв это испугаетъ ее? Разв она не понимаетъ, что онъ никогда, никогда не потребуетъ ее къ себ? Ему вдь дешевле жить безъ нея, безъ нея онъ все таки свободне и покойне живетъ. Она была не умна, но въ дл житейской прозы она смыслила не меньше его и потому ее было бы трудно уврить, что онъ дйствительно ршится опять «содержать» ее, когда онъ можетъ «не содержать» ее. Она знала и то, что возвративъ ее въ домъ, онъ долженъ возвратить и дтей, а воспитать ихъ — это тоже чего нибудь да стоитъ.

Вс эти соображенія волновали его гораздо сильне, чмъ толки о позорной жизни его жены, чмъ ея разсказы о немъ.

Онъ не видлъ никакого исхода изъ своего положенія: онъ былъ свободенъ и не могъ воспользоваться своею свободою, потому что эта свобода была только кажущеюся. Его душила желчь и онъ иногда доходилъ до того, что начиналъ громко и озлобленно жаловаться на свое положеніе, не замчая того, что это постыдно, что это смшно. Роль мужа, плачущаго, что его обижаетъ жена, всегда комична и жалка. Владиміръ Аркадьевичъ былъ до того подавленъ своимъ положеніемъ, что игралъ именно эту роль, не думая о томъ, что скажетъ объ этомъ «свтъ».