Чужие грехи
Шрифт:
Съ этими же жалобами явился онъ и къ Олимпіад Платоновн.
Старуха была одна въ своемъ кабинет, когда онъ вошелъ къ ней. Она сильно встревожилась, такъ какъ въ ея голов промелькнула мысль, не хочетъ ли онъ взять къ себ дтей. Она уже боялась разлуки съ ними. Ихъ въ это время не было дома и она была этому рада. Ей хотлось переговорить съ нимъ съ глаза на глазъ и во что бы то ни стало отстоять за собой право удержать дтей у себя навсегда. Ей казалось, что ей не совсмъ легко удастся это сдлать; она все еще считала племянника боле порядочнымъ человкомъ, чмъ онъ былъ на самомъ дл: въ послдніе годы она такъ рдко видла его, такъ мало знала о его жизни; она все еще полагала, что въ немъ остались хоть кое какіе слды рыцарскаго благородства, дворянской чести, аристократической
И племянникъ, и тетка обмнялись очень дружескими привтствіями при лаке и почувствовали себя неловко въ первую минуту свиданія, оставшись одни. Они не знали, какъ начать разговоръ. Онъ боялся, что она скажетъ: «возьми своихъ дтей»! Она опасалась, что онъ заявитъ о необходимости помстить ихъ у себя.
— А вы нынче долго зажились въ деревн, ma tante, замтилъ Владиміръ Аркадьевичъ, окончивъ долгую возню съ закуриваньемъ папиросы и нарушая неловкое молчаніе, наступившее въ комнат, какъ только вышелъ лакей. — я зазжалъ нсколько разъ справляться о вашемъ прізд…
— Отдохнуть хотлось подольше, отвтила тетка. — Не по лтамъ мн эта столичная суета: визиты да рауты, толки да сплетни, все это чмъ дальше отъ насъ, тмъ лучше. Я бы, пожалуй, и всю зиму готова прожить въ деревн да нельзя, къ несчастію; тоже разныя обязанности есть; все толчешь здсь воду, а кажется, что и дло длаешь…
— Да, признаюсь вамъ, и я радъ бы бжать, куда глаза глядятъ, изъ этого омута, вздохнулъ племянникъ.
— Ну, теб то еще рано въ анахореты записываться, проговорила старуха, — У тебя служба, общественная дятельность…
— Ахъ, ma tante, каково все это достается! сказалъ онъ. — Иногда голова кругомъ идетъ отъ всего того, что видишь, что слышишь.
У него опять не курилась папироса; онъ опять возился съ зажиганіемъ спички. Наконецъ, папироса закурилась и приходилось снова говорить. Онъ вздохнулъ и проговорилъ, понизивъ голосъ:
— Вы, конечно, слышали, въ какомъ положеніи я нахожусь?
— Нтъ, я еще никого не видала, отвтила тетка и въ ея голов промелькнула испугавшая ее мысль: не пришла ли къ нему обратно жена? отъ этой женщины всего можно ждать. — А что? спросила старуха.
Онъ безнадежно махнулъ рукою.
— Тяжело и говорить! сказалъ онъ мрачно. — Вся жизнь, все будущее, вс мечты, все, все скомкано, растоптано, забрызгано грязью!.. Вы уже знаете, что моя жена ушла, что я остался безъ семьи, безъ домашняго очага, заговорилъ онъ съ пафосомъ. — Но этого мало. Эта женщина потащила по грязи мое имя. Она сдлалась — passez moi le mot — настоящей кокоткой, падшей женщиной, площадной развратницей. Я слышу скандальезные толки о ней въ каждомъ кружк молодежи, я вижу ее съ отъявленными развратниками въ театрахъ, я стыжусь смотрть на кого нибудь изъ членовъ нашей jeunesse dor'ee, боясь замтить на его лиц усмшку, говорящую мн: «а я вчера кутилъ съ твоею женою, съ матерью твоихъ дтей.»
Онъ всталъ со стула, бросилъ въ каминъ смятую между пальцами папиросу и прошелся по комнат, какъ ходятъ по сцен въ минуты душевнаго волненія первые любовники во французскихъ мелодрамахъ.
— Но этого мало, продолжалъ онъ, спустя минуту. — Она не ограничивается тмъ, что въ списокъ модныхъ кокотокъ ею внесено имя Хрюминой, нтъ, она бравируетъ, она дразнитъ меня, разсказывая про меня небылицы. Я деспотъ, я тиранъ, я бшеный человкъ… О, все это еще ничего, все это сносно! Но она во что бы то ни стало хочетъ пригвоздить меня къ позорному столбу и говоритъ, что я нищій, старающійся скрыть свою нищету подъ мишурою, что я и разошелся съ нею изъ за того, что она не хотла продаваться для моихъ выгодъ, что я смшонъ и жалокъ въ своемъ стремленіи казаться богатымъ, а не нищимъ… Вдь это точно смшно, когда говорятъ про человка нашего круга, что онъ самъ подчищаетъ резинкою свои перчатки, чтобы он казались свжими! Какъ не смяться надъ человкомъ, стоящимъ въ моемъ положеніи, когда слышишь, что онъ питается калачами и булками,
чтобы имть возможность взять кресло въ первомъ ряду въ бенефисный спектакль во французскомъ театр? А какъ взглянутъ люди на человка, про котораго разсказываетъ жена, что онъ оставляетъ жену и дтей безъ куска хлба, считая необходимымъ прохаться на рысак по Невскому проспекту?.. Это все ложь, это все клевета, но это смшно, это пикантно и это повторяютъ вс!..Онъ замолчалъ, подавленный волненіемъ, прошелся еще по комнат и началъ снова:
— Но они говорятъ, а я долженъ молчать. Если бы я сталъ оскорбляться каждымъ обиднымъ намекомъ, каждымъ насмшливымъ взглядомъ, то мн пришлось бы стрляться со всми людьми моего круга, со всей этой шайкой молодыхъ и старыхъ развратниковъ, ставшихъ на сторону этой женщины… Это травля, травля на смерть!.. Конечно, я понимаю, что они имютъ право смяться надо мной, я самъ на ихъ мот первый смялся бы, слыша про кого нибудь подобные разсказы. Но правы они или не правы, мн отъ этого не легче, я сдлался сказкой города, одни смотрятъ на меня съ сожалніемъ, другіе съ злорадствомъ, третьи съ явной насмшкой. Вы понимаете, что это невыносимо! Ну да, я, дйствительно, бденъ, бдне, можетъ быть, чмъ думаютъ, потому что у меня есть долги; я, дйствительно, всегда старался скрыть свою бдность, старался жить шире, чмъ позволяли мои средства. Но разв я въ этомъ виноватъ? Я жилъ и живу въ томъ кругу, гд бдность не порокъ, а хуже порока, гд передъ ней просто закрыты двери…
Онъ жаловался малодушно, капризно, плаксиво, какъ обиженный мальчишка, и былъ жалокъ. Искреннее чувство и театральная рисовка, желчная злоба и манерное кривлянье, все это смшивалось вмст въ его жалобахъ на судьбу. Старуха-тетка слушала его молча, не прерывая его жалобъ, и онъ казался ей все боле и боле мелочнымъ человкомъ, тряпичной душонкой, неспособной даже на самую ничтожную борьбу. Только теперь она видла его именно такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дл, не замаскированнымъ ходячими свтскими фразами, приличными манерами, банальною болтовнею о театрахъ, рысакахъ и политик. Онъ говорилъ о своихъ тайныхъ язвахъ и она понимала всю гнусность, всю позорность тхъ причинъ, вслдствіе которыхъ явились эти язвы. Ей было и больно, и обидно. Вдь это былъ сынъ ея сестры; когда-то она горячо любила его, возлагала на него надежды.
— И хуже всего то, что я даже не могу бороться съ этой женщиной, не могу заставить ее замолчать, продолжалъ онъ. — Замарать ее, очернить въ глазахъ ея знакомыхъ?.. Да разв это можно, когда она и безъ того грязне грязи? Добиться полнаго развода съ ней — это тоже у насъ невозможно. У меня на это вообще нтъ средствъ. Наконецъ, чтобы развестись съ женщиной, которая вовсе не чувствуетъ въ этомъ необходимости, которая не приметъ во всякомъ случа добровольно вины на себя, — для этого нужно имть десятки тысячъ. Правда, у меня есть права мужа, я могу ее потребовать къ себ, заставить ее жить со мною и съ дтьми. Этимъ средствомъ…
— Полно, полно, какіе вы отецъ и мать своимъ дтямъ! горячо перебила его Олимпіада Платоновна. — Вы ихъ только погубить можете, а не воспитать!
Онъ что то хотлъ сказать, но она продолжала:
— Нтъ, у тебя только одинъ исходъ остался: теб надо порвать со всмъ своимъ прошлымъ, теб надо перейдти на службу куда нибудь въ провинцію, гд тебя не знаютъ, гд не знаютъ твоей исторіи. Удешь ты отсюда, здсь перестанутъ говорить о теб, забудутъ тебя. Въ провинціи ты можешь получить приличное мсто, жить шире, вращаться въ кругу, гд никто не намекнетъ теб о твоей жен, такъ какъ ее тамъ не знаютъ.
— Это невозможно! отрывисто сказалъ онъ, сдвинувъ угрюмо брови.
— Невозможно? съ удивленіемъ переспросила Олимпіада Платоновна, вопросительно взглянувъ на него. — Я думаю, мсто въ провинціи достать далеко не такъ трудно. Ты же можешь хлопотать черезъ графа Павла Дмитріевича. Наконецъ, я, если нужно, могу переговорить съ кмъ нибудь, слава Богу, меня, старуху, еще не забыли…
— Не то, ma tante, не то! нетерпливо перебилъ ее Владиміръ Аркадьевичъ. — Меня не выпустятъ изъ Петербурга. У меня есть долги, есть векселя…