Чужие грехи

— Это все для этихъ несчастныхъ дтей!

Сколько горечи, ненависти и презрнія слышалось въ этихъ немногихъ словахъ!

Сама Олимпіада Платоновна не считала нужнымъ скрывать отъ кого бы то ни было, что она дйствительно хочетъ ухать на продолжительное время изъ Петербурга только для этихъ несчастныхъ дтей. Дти были довольно хилы и болзненны и чистый деревенскій воздухъ могъ укрпить ихъ здоровье. Въ деревн жизнь дешевле и потому можно было сдлать сбереженія для лучшаго воспитаніями образованія дтей, покуда они не поступятъ въ учебныя заведенія. Она въ деревн будетъ имть боле свободнаго времени, чтобы слдить лично за развитіемъ этихъ дтей. Кром этихъ серьезныхъ соображеній у Олимпіады Платоновны было и еще одно еще боле серьезное соображеніе, которое она не высказывала никому, но которое боле всего побуждало ее ухать на время изъ Петербурга: она не хотла, чтобы дти какъ нибудь случайно могли услышать что нибудь объ отц или матери, она боялась, что дти могутъ здсь встртиться со своими родителями. Довольно и того, что она сама слышала объ этихъ личностяхъ, что она сама встрчала ихъ случайно въ магазинахъ, на улицахъ, въ театрахъ. Всхъ этихъ причинъ было вполн достаточно, чтобы заставить ее покинуть Петербургъ. А какже они, эти родственники, крестники и прихлебатели княжны и ея «камерюнгферы» останутся безъ помощи Олимпіады Платоновны и Софьи? Ихъ была цлая орда, какъ это всегда бываетъ въ старыхъ барскихъ домахъ, гд еще выдаются разному нуждающемуся люду и разнымъ попрошайкамъ и единовременныя пособія, и ежемсячныя пенсіи. «Изъ глазъ вонъ и изъ ума вонъ» — эту поговорку вс они знали отлично. Здсь они приходили и къ Олимпіад Платоновн, и къ Софь поздравлять послднихъ съ днями своихъ имянинъ и рожденій; здсь они при каждомъ посщеніи къ Олимпіад Платоновн и Софь ныли насчетъ своихъ домашнихъ нуждъ и надвали на себя самыя затрапезныя одежды, чтобы получить взамнъ этихъ одеждъ немного поношенныя, но еще довольно цнныя платья благодтельницъ; здсь стоило только принести просфору отъ «Троицы-Сергія» княжн или ея служанк, чтобы получить подачку, деньги, платочекъ, платьице, вообще что нибудь боле цнное и практичное, чмъ просфора; здсь, наконецъ, можно было по недлямъ гостить у Олимпіады Платоновны и у Софьи, встрчая у этихъ старыхъ двъ «нужныхъ» и «случайныхъ» людей — у Олимпіады Платоновны графовъ и князей, генераловъ и тайныхъ совтниковъ, у Софьи — графскихъ и княжескихъ камердинеровъ и камерюнгферъ, оказывавшихъ одинаково сильныя протекціи, какъ и ихъ господа, по дламъ опредленія дтей на казенный счетъ въ учебныя заведенія, стариковъ и старухъ въ богадльни и вдовьи дома, людей среднихъ лтъ на теплыя мста, въ смотрителя какихъ нибудь складовъ, въ начальницы какихъ нибудь дтскпхъ пріютовъ. Княжна Олимпіада Платоновна не даромъ же пользовалась всеобщимъ уваженіемъ! Но что же будетъ, когда удутъ княжна Олимпіада Платоновна и Софья? Имъ нужно будетъ надодать письмами, имъ нужно будетъ только изрдка напоминать о своемъ существованіи, ихъ нельзя будетъ ловить въ удобныя минуты, въ т минуты, когда человкъ «въ дух» и когда онъ готовъ исполнить всякую просьбу. Бдныя родственницы и черносалопницы отлично знали значеніе такихъ минутъ и иногда выжидали по цлымъ днямъ того момента, когда будетъ удобне всего обратиться съ просьбой къ той или другой благодтельниц. Иногда во время вылетавшій изъ груди вздохъ, или кстати сказанная и вызвавшая улыбку острота, или трогательное лобызаніе руки оплачивались здсь десятками рублей. Отъздъ этихъ двухъ женщинъ изъ Петербурга являлся дйствительнымъ несчастіемъ для всей этой хищнической стаи, алчущей и жаждущей пенсій, пособій, помощей, протекцій и подачекъ. И все это несчастіе стряслось ради этихъ «несчастныхъ дтей». Не одинъ взглядъ, бросавшійся на этихъ дтей, былъ исполненъ затаенною злобою. Не одинъ голосъ, обращавшійся съ ласковыми словами къ этимъ дтямъ, походилъ на зминое шипнье. Дти, конечно, ничего и не подозрвали, ничего и не чувствовали — это было очевидно и, можетъ быть, именно потому люди длали все возможное, чтобы дти поняли, наконецъ, какихъ жертвъ они стоятъ.

Впервые уяснила Евгенію, какія жертвы приносятся для него и для его сестры, одна изъ его кузинъ, Мари Хрюмина. Объясненіе вышло неожиданно довольно рзко и грубо; оно произошло почти помимо воли самой Мари Хрюминой, существа эфирнаго, склоннаго къ сантиментализму и неспособнаго обидть даже муху. Какъ то разъ эта кузина, онъ и княжна Олимпіада Платоновна сидли вмст въ кабинет послдней.

— Неужели, ma tante, вы дйствительно ршились совсмъ поселиться въ Сансуси? щебечущимъ голоскомъ спросила у Олимпіады Платоновны ея племянница, опустивъ на колни книгу, которую она читала вслухъ тетк.

Эта двица уже начинала въ глубин души терять надежду на замужество и потому съ отчаяніемъ почти побжденнаго бойца доигрывала съ чудовищной утрировкою роль наивной институтки; она жила во вдовьемъ дом у своей матери, давно раззорившейся барыни.

— Не совсмъ, но, вроятно, долго проживу тамъ, отвтила Олимпіада Платоновна, занятая какой то вышивкой.

— Ахъ, это ужасно, это ужасно! воскликнула эфирная отъ худобы ing'enue, вздергивая вверхъ костлявыя плечики. — Тамъ вдь волки зимою воютъ! Въ деревняхъ всегда волки, какъ мн говорила няня! И потомъ вы все одн будете, совсмъ одн, ma pauvre tante!

— Какъ это одна? улыбнулась Олимпіада Платоновна, поднимая глаза съ вышивки, и взглянувъ на племянницу. — И тамъ люди живутъ. Да кром того я ду съ дтьми, гувернантка детъ съ нами, учитель…

— Но общество? Какое же можетъ быть общество въ деревн? волновалась барышня. — Не мужиковъ же приглашать къ себ. А въ деревн все мужики и бабы. И ни театровъ, ни баловъ, ничего, ничего нтъ! Нтъ, ma tante, я просто боюсь за васъ, я знаю, что вы приносите эту жертву для этихъ бдныхъ дтей, но…

Олимпіада Платоновна раздражилась и отложила въ сторону работу.

— Что это ты, мать моя, грубо перебила она племянницу, — наивничаешь! Жертвы я приношу, что на старости лтъ съ глухими ушами въ оперу не стану здить да съ хромыми ногами танцовать не буду! Выдумала тоже.

Мари Хрюмина немного обидлась.

— Я очень хорошо знаю, что вы такъ добры, что никогда не сознаетесь въ томъ, что приносите кому нибудь жертвы, замтила она со вздохомъ. — Но я думаю, вс очень хорошо понимаютъ, какъ тяжело вамъ жить вдали отъ общества, когда вы такъ интересуетесь всмъ, и жизнью, и политикой, и литературой.

Олимпіада Платоновна хотла что то возразить, но наивная племянница, какъ мотылекъ, перепорхнула съ своего стула къ ея креслу и схватила ея руку, присвъ около нея.

— А меня, тёточка, ma petite tante, вамъ не жаль? защебетала она, поднося широкую, морщинистую руку тетки къ своимъ увядающимъ губамъ. — У кого теперь будетъ веселиться Мари? Съ кмъ подетъ въ оперу, во французскій театръ? У кого потанцуетъ на балу? А?

Выцвтающіе, но все еще бгающіе глазки старющейся двы грустно и нжно заглядывали въ лицо старухи-тетки.

— Да, я знаю, что теб не весело будетъ безъ меня, проговорила Олимпіада Платоновна довольно ласково. — Но что длать, Мари: нужно думать прежде всего о тхъ, чья жизнь еще впереди, кто только еще начинаетъ жить. Дтей бросить, оставить на произволъ судьбы нельзя; здсь воспитывать ихъ — значитъ, подвергать опасности ихъ хилое здоровье и только на половину заниматься ими. Ну, вотъ и надо хать. Видишь, какой онъ у меня блдненькій!

Олимпіада Платонова ласково, коснулась рукой до головки стоявшаго около нея Евгенія.

— У-у! гадкій, гадкій! Тётю у меня отнимаетъ! дтски шаловливымъ тономъ произнесла Мари Хрюмина, надувая губки и грозя сухимъ пальчикомъ мальчугану.

Въ этомъ шутливо ласковомъ восклицаніи слышалось только напускное наивничанье, но этимъ шутливымъ тономъ прикрывалась самая искренняя ненависть къ этому ребенку. Ради этого ребенка передъ Мари Хрюминой открывался рядъ невеселыхъ дней. Передъ ней проносилась печальная картина этого будущаго: цлый рядъ скучныхъ и однообразныхъ дней въ казенной комнат вдовьяго дома у старой, обнищавшей, всми забытой матери; праздное скитанье изъ угла въ уголъ въ этой комнат или въ точно такихъ же комнатахъ другихъ вдовъ да въ длинныхъ, мертвенно тихихъ коридорахъ; скучное чтеніе старыхъ французскихъ романовъ и такія же скучныя сплетни на французскомъ язык съ престарлыми вдовами и двицами. Мари Хрюмина называла вдовій домъ «нашимъ звринцемъ,» «нашей кунсткамерой;» она такъ комично умла изображать эти «восковыя фигуры», этихъ «мумій»; она такъ шутливо и остроумно разсказывала о ихъ «чудачествахъ», о ихъ понятіяхъ, о ихъ чопорности; она такъ дко злословила про нихъ. И вотъ теперь ей придется жить снова безвыходно съ ними и только съ ними! Скука и скука — вотъ все, что ждало увядающую двушку впереди. И никакихъ надеждъ, никакихъ грезъ про свтлое будущее не могло возникнуть у нея въ голов въ этой богадленской обстановк, среди этихъ забытыхъ, медленно доцвтающихъ, странныхъ и смшныхъ женщинъ. Хоть бы любовный романъ какой нибудь завязался, хоть бы обожатель нашелся, если ужъ нтъ надежды найдти мужа! Пусть онъ будетъ не гвардеецъ, даже вовсе не военный, а такъ какой нибудь докторъ, учитель, студентъ, наконецъ, — боже мой, не все-ли ей равно, только-бы ожить хоть на время, испытать это неизвданное счастье любви, уловить этотъ призракъ, манившій ее такъ долго, лишавшій ее такъ часто сна. Но нтъ, тамъ, въ этомъ вдовьемъ дом, въ этой казенной комнат у матери, въ этомъ забытомъ молодыми мужчинами мір, нечего и ждать интересныхъ встрчъ, нечего и мечтать о таинственныхъ свиданіяхъ съ шопотомъ клятвъ и увреній. Здсь, у тетки Олимпіады Платоновны, все же билось и замирало ея сердце при появленіи блестящихъ постителей старухи, при выздахъ со старухою на вечера и въ театры. Прошлою зимою начиналось даже что то такое, что походило на прологъ романа, что давало надежду на возможность продолжать этотъ романъ въ будущую зиму. Все это такъ живо, такъ образно представилось старющейся дв, что когда Олимпіада Платоновна поднялась съ мста и вышла изъ кабинета, у Мари Хрюминой потекли изъ глазъ слезы. Она смотрла такъ жалко, такъ подавленно, что ея видъ тронулъ мальчугана. Онъ тихо и робко приблизился къ ней и ласковымъ голосомъ спросилъ ее:

— Вамъ, ch`ere cousine, очень жаль, что ma tante узжаетъ?

Эти слова точно обожгли ее.

— Поди прочь, поди прочь, скверный, скверный мальчишка! вскрикнула она, пробужденная отъ тяжелыхъ грезъ его вопросомъ. — Это изъ за тебя все, изъ за тебя! Ради тебя ma tante всхъ насъ разлюбила, никого не хочетъ знать, узжаетъ! Ты, только ты для нея все! О, противный, противный! Посмотримъ, чмъ то ты ей отплатишь за все! Мы ее любили, мы заботились о ней, а ты… Что въ теб, что она только о теб и думаетъ? Что?

Взволнованная, забывшая все на свт, кром своего печальнаго будущаго, двушка схватила Евгенія за плечи и съ силою потрясла ихъ. Потомъ съ какимъ то презрніемъ она оттолкнула его и разрыдалась неудержимымъ плачемъ. Мальчикъ, испуганно опустивъ головку, какъ преступникъ, уличенный въ преступленіи, стоялъ весь блдный и смущенный. Онъ не зналъ, какъ утшить ее; онъ не зналъ, какъ оправдать себя, а главное, онъ не зналъ, въ чемъ оправдывать себя.

Эта сцена глубоко запала ему въ память. Но этой сценой не ограничилось дло.

Въ комнат Софьи во время медленныхъ приготовленій къ отъзду происходило то же нчто въ род похоронныхъ причитаній. Особенно убивалась одна родственница Софьи «изъ благородныхъ» — дочь какого-то выслужившагося писаря и вдова какого то офицера изъ гарнизонныхъ, Ольга Матвевна Перцова. Это дважды благородное созданье считало самымъ неблагороднымъ въ жизни работу и потому жила буквально на счетъ своей тетушки Софьи и на счетъ своей «крестной» Олимпіады Платоновны. Она чувствовала, что съ отъздомъ благодтельницъ она лишается всхъ мелкихъ подачекъ и останется съ одною пенсіей, выдаваемой ей ежемсячно Олимпіадой Платоновной. Вслдствіе этого она не могла не волноваться. Эти волненія высказывались ею въ комнат Софьи довольно рзко и желчно: