Чужие грехи

— Просто дивиться надо, жаловалась она Софь,- какъ это ршилась Олимпіада Платоновна взять на себя такую обузу. Не подъ лта ей ужь съ дтьми возиться, тоже и покой нуженъ на старости лтъ. Тоже хороши и родители: подкинули дтей и знать ихъ не хотятъ, точно такъ и слдуетъ. И что еще изъ дтей выйдетъ. Тоже добра нечего ждать отъ дтей такихъ родителей, можетъ быть, изъ за нихъ кулаками слезы отирать благодтельниц нашей придется.

Софья упорно молчала, перебирая вещи въ шкапу и приготовляясь къ укладк ихъ въ дорожные ящики.

— Да ужь добра то трудно ждать, продолжала пророчествовать «благородная дама.» — Слава Богу, всю семью Владиміра Аркадьевича знаемъ. Хорошъ былъ и покойный Аркадій Дмитріевичъ да и супруга его, покойная Антонида Платоновна, не мало сумасбродничала. Тоже мн еще матушка покойница разсказывала, какъ Аркадій Дмитріевичъ по заграницамъ то имнія въ трубу выпускалъ, а Антонида Платоновна въ Петербург да въ Москв амуры заводила съ кмъ ни попало, да куролесила. Только наша благодтельница и уродилась не въ свою семью, а то вс какъ есть до одного куролесили да самодурствовали. Не даромъ и обнищали хуже насъ гршныхъ. Одинъ князь Алексй Платоновичъ при богатств остался да и то только потому, что княгиня Марья Всеволодовна его въ рукахъ держитъ да своего имнія изъ рукъ не выпускаетъ. А пословица не даромъ говоритъ, что яблочко не далеко укатится отъ яблони; тоже посмотримъ, что изъ этихъ то дтокъ выйдетъ, въ родню, можетъ быть, пойдутъ…

Эти разсужденія были прерваны приходомъ въ комнату Софьи Евгенія. Онъ пришелъ звать Софью въ тетк.

— Ахъ, ангелочекъ нашъ, здравствуйте, здравствуйте! слащавымъ тономъ проговорила, поднимаясь съ мста на встрчу мальчику, благородная дама.

Мальчикъ вжливо расшаркался.

— Можно вашу милую ручку поцловать? проговорила благородная дама и взяла руку мальчика, чтобы поднести ее къ своимъ губамъ.

Онъ сконфузился и опять расшаркался, не зная, что ему длать. Его всегда немного пугала длинная, величественная фигура этой ханжи и попрошайки. Притомъ онъ хорошо зналъ, что эта особа при каждой встрч съ нимъ или произноситъ какія то нравоучительныя изрченія, или начинаетъ минорнымъ тономъ изливать жалобы на свои невзгоды, прося въ конц концовъ и его похлопотать за нее передъ «тётенькой.» И эти набожныя нравоученія, и эти слезливыя жалобы смущали его одинаково сильно.

— Какой же вы франтикъ! Бархатная курточка, пуговки блестящія! Женишокъ, совсмъ женишокъ! говорила благородная дама, съ любовной улыбкой оглядывая его со всхъ сторонъ. — А все тётенька добрая сдлала, все она! Надо быть благодарнымъ ей за это, надо не огорчать ее, надо заботиться о ней, чтобы она была всегда покойна и весела!

Евгенію стало вдругъ такъ стыдно, такъ стыдно, точно его уличали въ какихъ то огорченіяхъ, нанесенныхъ имъ любимой тетк.

— Я буду стараться! какимъ то растеряннымъ шопотомъ произнесъ онъ, не поднимая головы.

— И надо, и надо стараться! наставительно продолжала благородная дама. — Надо веселенькими быть, чтобы тетенька радовалась на васъ. Она, бдная, только о васъ и хлопочетъ. Вотъ въ деревню детъ, чтобы вы на чистомъ воздух поправились, розовенькимъ стали, потому что вы слабенькій да хиленькій. Охаете все да жалуетесь. Насъ всхъ, сиротъ, оставляетъ, чтобы вы были здоровы. Это цнить надо, ангелочекъ мой. Не легко тоже намъ ее, благодтельницу, терять, вс мы подъ ея крылышкомъ, сиротки, пригрлись здсь…

Благородная дама говорила все это въ такомъ минорномъ, въ такомъ ноющемъ тон, что Евгенію стало больно и за то, что онъ слабенькій и хиленькій, и за то, что по его милости тетка покидаетъ «сиротъ». И опять ему, какъ виновному, стало стыдно передъ этою плакавшеюся передъ нимъ сиротою, у которой онъ отнималъ благодтельницу. Онъ нсколько разъ пробовалъ снова произнести: «я буду стараться» и расшаркивался передъ своей собесдницей, но она не выпускала его руки и, нагнувъ надъ нимъ свою длинную и величавую фигуру, продолжала проповдь о послушаніи, о веселенькомъ вид, о покидаемыхъ безъ помощи сиротахъ.

Софья успла сходить къ Олимпіад Платоновн и вернуться, а благородная дама все еще ныла надъ мальчуганомъ.

— Женя, идите къ тетушк, она тамъ одна, нетерпливо сказала Софья мальчику, входя въ свою комнату.

Онъ точно очнулся отъ тяжелаго сна, быстро расшаркался передъ благородной дамой и пустился бжать вонъ изъ комнаты безъ оглядки. Его личико раскраснлось, точно его выкупали въ горячей ванн.

— Что это ты тутъ ему за проповди вздумала читать! накинулась на благородную даму Софья, когда дверь затворилась за мальчуганомъ.

— Что-жь, разв дитяти и наставленія не длать? обидчиво проговорила благородная дама. — Я думаю, не дурное что говорила… Ему же добра желаю…

— Да не просятъ васъ, не просятъ ни дурного, ни хорошаго говорить! сердито сказала Софья. — Заклевать, право, вс ребенки готовы, точно онъ кусокъ хлба у кого вырвалъ изо рта!

— Что-жь, и вырвалъ, и вырвалъ! загорячилась въ свою очередь Перцова. — Мы при крестной были какъ у Христа за пазухой, а теперь…

— Что теперь, что теперь! раздражительно перебила ее Софья. — Пенсію у васъ, что ли, отнимаютъ? Въ помощи вамъ разв отказываютъ? Слава Богу, довольно давали и даютъ! Такъ нтъ, все мало, все мало!

Софья продолжала ворчать и, хлопнувъ дверью, вышла изъ своей комнаты въ гардеробную.

— Погодите, погодите, еще сами отъ него, можетъ быть, наплачетесь! зловщимъ шопотомъ проговорила ей вслдъ благородная дама. — Отольются еще сиротскія слезы!

И какъ бы желая доказать на дл, что сиротскія слезы дйствительно проливаются, она отерла платкомъ свои сухіе глаза.

Такихъ сиротъ, какъ Мари Хрюмина и Ольга Матвевна Перцова было не мало и вс он, такъ или иначе, съумли высказать свои чувства, съумли дать понять мальчику, что онъ у нихъ что-то отнимаетъ, что он его за что-то ненавидятъ.

Но сильне всего растрогалъ дтское сердце старый дворецкій, онъ же и буфетчикъ, Никита Ивановичъ.

Никита Ивановичъ былъ слуга старый, бывалый, знавшій хорошо вс порядки въ дом княжны Олимпіады Платоновны Дикаго. Степенный, какъ вс старые барскіе слуги изъ крпостныхъ, онъ держалъ себя важно и чинно въ барскихъ покояхъ. Темные, съ сильною просдью бакенбарды, такіе же волосы, взбитые надъ лбомъ въ затйливый кокъ, прямая фигура, твердая поступь, вс это придавало Никит Ивановичу, всегда облаченному въ черный фракъ и въ блый галстухъ, видъ важнаго государственнаго дятеля съ печатью думы на чел. Если что отчасти портило производимое имъ внушительное впечатлніе, такъ это только его нсколько не въ мру красный носъ. Этотъ носъ намекалъ на какіе-то тайные гршки, да то, что Никита Ивановичъ далеко не такъ степененъ, какъ онъ смотритъ. И дйствительно, Никита Ивановичъ былъ по натур человкъ нрава легкаго, человкъ легкомысленный: это знали вс его столичные знакомые, покучивавшіе съ нимъ въ трактирчикахъ; это знали и разныя барскія горничныя, съ которыми Никита Ивановичъ завязывалъ интрижки. Въ дом княжны Олимпіады Платоновны, гд бывало много гостей, онъ катался зимой, какъ сыръ въ масл: его никто не усчитывалъ въ расход винъ, а знакомымъ горничнымъ и камерюнгферамъ, служившимъ у многочисленной родни княжны Олимпіады Платоновны, и числа не было. Но и кабачки, и пивныя, и трактирчики, и горничныя, все это исчезало при переселеніи въ Сансуси и Никита Ивановичъ всегда говаривалъ, что «мы лтомъ говемъ». Лтомъ даже вина нельзя было много тратить, потому что парадные обды для гостей длались рдко; въ дом бывали въ гостяхъ больше женщины, мужчины же зазжали большею частью съ визитами или на партію виста и эралаша вечеромъ, когда подавался чай и открывался только «сладкій буфетъ» вмсто ужиновъ съ винами. Услышавъ всть о переселеніи въ Сансуси на неопредленное время, Никита Ивановичъ нахмурился не на шутку и затосковалъ. И «Старый Пекинъ», и «Старый Палкинъ», и «Новый Палкинъ», и «Шухардинъ», и Хрюминская Лизавета Петровна, и Офросимовская Дарья Андреевна и вс эти веселыя мста и веселыя женщины такъ живо вспоминались ему теперь, а впереди грозило только долгое «говнье». Конечно, и въ Сансуси есть кабакъ, есть и бабы, но Никита Ивановичъ хорошо зналъ «мужичье» и давно отвыкъ отъ нравовъ этого «мужичья». «Бока еще наломаютъ», думалъ онъ, размышляя о деревенскихъ кабачкахъ и о деревенскихъ прелестницахъ. «Здсь народъ деликатный, съ образованіемъ, разсуждалъ онъ, — каждый понимаетъ, безъ чего жить нельзя, и твоему удовольствію не мшаетъ, потому и самъ живетъ въ свое удовольствіе». Подъ вліяніемъ этихъ мрачныхъ думъ, онъ въ послднее время сталъ сильне покучивать по вечерамъ и по ночамъ и сталъ больше бить посуды днемъ, что у него всегда обозначало непріятное расположеніе духа. Роняя и разбивая барскій хрусталь, онъ всегда хмурился и ворчалъ: «Ишь, проклятый, въ рукахъ не держится»! и со злобою тыкалъ носкомъ сапога въ черепки этого проклятаго хрусталя, не умвшаго удержаться въ его рукахъ. Въ послднее время число такихъ неловкихъ и непокорныхъ вещей возросло до очень внушительной цифры. Казалось, что Никита Ивановичъ ршился перебить всю посуду. Это былъ очень дурной знакъ, говорившій о крайне тревожномъ состояніи духа стараго буфетчика.

Однажды, въ минуту прилива душевной тоски и раздраженія, онъ перебиралъ въ буфет посуду, гремя серебряными ножами и вилками и роняя то ту, то другую вещь на паркетъ. Въ это время черезъ столовую проходила Софья съ Евгеніемъ.

— Что, Софья Павловна, гнздо то совсмъ разорять будемъ или нтъ? спросилъ онъ мрачно Софью.

Вопросъ былъ совершенно неожиданный и поразилъ Софью.

— Какое гнздо разорять? спросила она недовольнымъ тономъ. — Ты, кажется, со вчерашняго вечера еще не проснулся и походя бредишь.